— Ага.
— От пули-то, может быть, — размышлял Юрка. — А от снаряда?
— Цо ты хцешь! Что ты хочешь?! Склеют. Живую врачебную воду придумают.
— А от бомбы? — выпытывал Юрка.
— От бомбы — нет, — расстраивался Санька. — Одна пыль останется.
— А-а, от бомбы пусть, прямое попадение редко бывает, — вдруг повеселел Юрка. — Главное, от пуль и осколков вылечат. Уже и сейчас лечат, если несмертельная рана. А тогда и подавно: старое сердце вынут, и нате вам новое. Пойду я доктором учиться, — загорелся он. — А что? Свой врач! Я для вас что хочешь!
— А может, и их оживят… — Витька смотрел на далекий холм с братской могилой. — Вдруг такая наука будет? По одной косточке всего определят и поставят на ноги: живи. Их в первую очередь, они герои. Скажут: «Живите, дорогие товарищи, на здоровье».
— Но всех на свете умерших оживлять не станут, а по выбору, — твердо сказал Санька. — Моего отца, погибшего на войне. Бабушку и маму, если они… Ну, и нас: меня, тебя и тебя. Всех наших родичей, других хороших людей. А вот Пожарина — нет и жадоб-спекулянтов — нет, они сами за три щеки жрут, а ты — голодай! И всех фашистов — нет! Пусть под землей прут!
— Конечно! Еще бы! — поддержали его друзья. — Драгоценные лекарства на них тратить!
И так приятно было считать себя бессмертным. Они еще совсем молодые, а врачи уже стараются, изобретают, ищут. И обязательно найдут. Сколько уже разных лекарств понапридумано. Ну, хотя б через двадцать лет да найдут! И вообще, если от пуза питаться, можно сто пятьдесят лет прожить — научно доказано. Не вечно же по карточкам хлеб давать будут.
Захлюпали понтоны, машины и телеги пошли чаще, мост колотила беспрерывная дрожь. Солнце накрыло знойным куполом реку, город и поле — от горизонта до горизонта наступил день.
Обмен
Здесь, возле моста, обычно собиралось много пацанов. Свои, дворовые компании, раздельно полеживали на песочке, купались, играли в «отмерного». Это была ТА игра! Что-то взявшая от чехарды, что-то от прыжков через «коня». Проводится черта, и все, присев, прыгают разом с места, как лягушки. Кто неудачно окажется ближе всех, тот и «отмерной». Он становится у черты, согнувшись и крепко уперев руки в колени. С гиком прыгают через него мальчишки, гулко отталкиваясь ладонями от спины, и отмеряют ему новое расстояние по самому дальнему прыжку. Все дальше отходит он… А когда уже невозможно через него перемахнуть — слишком далеко стоит он от начальной черты! — разрешается делать двойной прыжок. Но это лишь в том случае, если «отмерной» согласится. Он имеет право попробовать свои силы и перескочить через кого-нибудь, кто временно займет его место, — одним махом. Не вышло, опять становись — все теперь будут прыгать двойным на законном основании.
Затем снова все останавливаются, совещаются и предлагают тройной прыжок. И так можно до бесконечности.
Ну, конечно, если кому-то не повезет, не сумел перемахнуть, сам теперь становись «отмерным», и игра вспыхнет вновь.
Бывали случаи, когда подбирались такие лихие прыгуны, что как бы загоняли «отмерного» от самой первой черты далеко в степь…
Вот Саньке пришлось быть «отмерным» часа два — чуть в обморок не упал. Спасало лишь то, что ему разрешали разок-другой окунаться в реке.
А какие начинались свары, когда на одну игру сходились разные компании! Пацаны выгораживали своих, жилили, кричали:
— Я тебе дам!
— А я тебе как дам!
— Я тебе еще не так дам, свои не узнают!
— А я тебе так дам, что своих не узнаешь!
Пожарин любил стравливать компании пацанов:
— Эй ты, дай вон тому!
А потом с наслаждением смотрел «кино»: начинается драка, вмешиваются дружки с обеих сторон. Побоище!.. Он хохочет, от восторга хлопая себя по голым коленкам:
— Так его! А его так!
Он, гогоча, с размаху падает на кучу малу, внизу вопят, пищат и воют, пытаясь вырваться.
Вмешиваются взрослые, орут с моста:
— Хулиганье! Шпана! Милиция!
Куча мала распадается, помятые, исцарапанные пацаны разбегаются, расходятся и расползаются, грозят друг другу кулаками, мрачно кричат: «Еще встретимся!», словно не встречаются каждый день на реке, а видятся раз в год.
Как-то Санька нашел в песке финку и подарил Пожарину: хотел подольститься. Лезвие было стальное, тонкое и сгибалось почти колесом. Рукоятка набрана из множества прозрачных плексигласовых женских пуговиц, плотно подогнанных одна к другой; она разноцветно светилась на солнце. Пожарин обрадовался и похвалил: «Ты — молоток!» — молодчина, значит.
Наверно, финку потеряли цыгане в длинных ярких рубахах, подпоясанных узкими ремешками, потому что никто из больших ребят назад не требовал, хотя Пожарин ею хвастался.
Цыгане часто располагались привалом у моста, прежде чем рассосаться по городу. Мужчины начищали сапоги и щелкали кнутами, разгоняя собак, которые сразу сбегались невесть откуда. Женщины, став на корточки у реки и окуная в воду гребни, терпеливо расчесывали свалявшиеся черным войлоком длинные волосы. А замурзанные бесштанные цыганята, выпятив пузо, разгуливали всюду на тонких ногах, покрытых цыпками, и зорко высматривали, что стырить.
Пацаны с ними не связывались, боялись отведать кнута. А вот зачем цыганам кнуты? Санька никогда не видал у них коней. «Они своих баб лупят со скуки, — объяснял Колька Пожарин. — А кони-то у цыган есть, ворованные. Они их далеко оставляют, сюда только приведи. Милиция отымет запросто! Щас коней мало, в деревне коровами пашут, а то и танком».
Проклятая финка… Если бы знать…
… Они возвращались домой по мосту, повыше поднимая босые ноги и осторожно ставя на всю ступню, доски настила — ершистые, занозистые, такую щепочку вгонишь — взвоешь.
У конца моста к вечеру собирались деды и бабки, они безмолвно стояли, как сваи, с ивовыми прутьями и крапивой, терпеливо поджидая малолетних внуков, которым строго-настрого запрещалось ходить так далеко, на тот берег. Старики и старушки с неожиданно молодой резвостью ловили внуков, бросавшихся врассыпную, и радостно драли за то, что они свободно могли утонуть, но, к счастью, не утонули. Сколько раз подслеповатая бабушка хватала вместо Саньки, когда он был еще дошкольником, кого-нибудь вроде похожего и охаживала крапивой по заплясавшим ногам. «Я чужой!» — отбиваясь, вопила жертва. Бабушка растерянно выпускала, и Санька тогда подходил смело, потому что гнев у нее прошел и она теперь не будет на нем вымещать свои страхи. Он поднимался с бабушкой по лестнице, залетая вперед, и виновато улыбался — задабривал. Она карабкалась молча, но, как только останавливалась передохнуть, поносила его всячески: «Ах, чтоб тебе пусто было, мы с ума посходили, а ему байдуже, мать тебе покажет, безотцовщина, штаны дегтем вымазал — стирать не настачишься, Игорек — через два дома — чуть не утонул, еле откачали, и откуда ты на мою голову навратился, рожа твоя немытая, когда же наконец это кончится!» Солнце уходило к закату — тени с каждым шагом удлинялись вниз по ступенькам, словно Санька и бабушка растягивали их за собой, пока не перечеркивали длинными полосами всю лестницу сверху донизу…
У лестницы Санька, Юрка и Витька внезапно увидели Пожарина и высокого усатого дядьку, по прозвищу Три Поросенка. Прозвище он заработал из-за трех поросят, что обитали у него в сарае во дворе. Три Поросенка понавез им гору вкуснющего турнепса, и они целыми днями хрюкали и жевали, неимоверно
