Играют в прятки
Все дальнее, особенно детство, вспоминается с радостной грустью, словно ты жил только тогда, а сейчас способен лишь на воспоминания. Раньше ты просто чувствовал все, но не понимал, а сейчас стараешься понять, как ты чувствовал…
Свет в городе отключали рано, в десять вечера. Окна казармы начинали тускло мерцать от керосиновых ламп. Сумерки медленно наступали издали. Растворив очертания дальних домов, крадутся по улице от дерева к дереву, размывая их четкий рисунок, затем гасят лица близких прохожих, а следом той же дорогой сгущается тьма. Неумолимо, метр за метром… Вот уже исчезла колонка, которая стоит рядом, и вот видна только твоя рука, если ее поднести к глазам. Подожди, подожди… Снова подними руку — она черная. Опять подожди — и она сольется со всем большим невидимым миром вокруг. Теперь он слышится звуками: деревья — шелестом листьев, колонка — стуком капель по железному стоку, люди — шагами и покашливанием, а ты сам себе — дыханием и трепетом сердца.
Смутно-светлые вечера, когда со всех сторон набегают волнами сумерки, наслаиваясь друг на друга… Почему вечером еще светло, хотя солнце уже село? Земля вращается, она закрывает нам солнце своим круглым боком. Но и утром, и днем, и вечером нас настигают не мгновенные лучи. Свет от солнца идет к нам почти восемь минут. Выходит, мы живем как бы прошлым светом. Безостановочно летит время… Но зачем думать об этом? Живи, пока ты живой, и играй, если ты маленький.
А самая лучшая игра, когда темно, — в прятки. В тот вечер они играли во дворе казармы. Собралось человек десять, и даже Рыба-лоцман пожаловал без Пожарина.
Посчитались, водить выпало Рыбе.
— Давайте по-новой, — сразу заныл он. — Вы нарочно на меня посчитали! Я Пожарину скажу! Он вам покажет!!
Ведь мелкая тварь, а чувствует Акулу за спиной.
Кое-кто перепугался:
— Да пусть… Можно по-новой… Чего там…
Но Коршун мрачно сказал:
— А ну води! Как дам по шее!
Рыба поспешно завилял:
— А я что? Я ничего, я вожу, прячьтесь-прячьтесь.
У Витьки был план: вроде бы играем в прятки, а на самом деле втихаря проникаем в хлев сапожника и…
— …Пощупаем котомочку, — сказал он. — Если что, ничего не знаем, в прятки играли, видим — на сараюшке доска открытая, вот и влезли спрятаться.
— Раз-два-три-четыре-пять… — забубнил Рыба, уткнувшись в стену дома и обхватив руками голову.
Быстрый топот ног — пацаны разбегаются кто куда по двору. И только самые отчаянные остаются прямо за спиной водящего.
— Я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват! — выкрикивает он.
— Палочки-выручалочки! — вопят отчаюги, тут же из-за его спины шлепая ладонями по стене.
— В другой раз не выйдет! Застукаю! — возмущается Рыба, разобиженный тем, что его так ловко провели.
Витька, Юрка и Санька осторожно крались вдоль сарая сапожника, ощупывая доски. Тишина… Лишь изнутри доносится хриплое урчание хрюшек.
— Дома кашу не варить, а по городу ходить! — кричит кто-то. Это означает, что Рыба не ищет, а слоняется у стены дома, как пес на привязи.
— Да где ж эта доска, черт? — вздрагивающим голосом шипит Юрка.
За хлевом — топот ног, крики:
— Палочки! Палочки! Палочки!
— Я вперед, я тебя застукал! — вопит Рыба.
— Не жиль! Иди-иди, трое остались! — отвечают ему.
— Вот она… — шепчет Витька. Они ныряют в сарайчик, задвинув за собой доску.
Хрюкают, рычат, сопят, чавкают, топчутся и пихаются поросята сапожника, подъедая снизу гору турнепса, которая иногда осыпается на них с деревянным стуком, вызывая недовольный взвизг. Вероятно, они уже здорово выросли: голоса как у совсем взрослых свиней. Мама читала однажды еще маленькому Саньке сказку про трех поросят, забавных, веселых и не жадных. Наверное, то были довоенные поросята. А эти жрали так, будто знали, что кругом голод.
— Питнемся? — тихо говорит Юрка.
— Губа у них не дура, — сочно захрустел во тьме Витька.
Санька счищает перочинным ножиком жесткую кожуру корнеплода. Турнепс такой же вкусный, как репа! Слаще сахарной свеклы! Да, губа у чушек не дура, конечно. Так наворачивают…
— Ищите быстрей, — прошамкал Коршун. — Натти Бумпо, где ты?
— Я здесь, — отвечает с верха кучи такой же тихий шамкающий голос Юрки. — Лезьте сюда, здесь вкуснее. Крупные! Вот, вот и вот — по кило! Ой… — пискнул он. — Котомка лежит!
Витька и Санька лезут к нему. Мимо сарая торопливо пробегают шаги.
— Нет их нигде! — кричит Рыба почти рядом. Ребята замирают.
Шаги удаляются…
— Хлеб! — жарко шепчет Юрка в ухо Саньке. — На ощупь чувствую. Может, вокруг объедим, а чурочки оставим? — Он хихикает. — Подумают на хрюшек.
Снова за стеной слышатся шаги. На этот раз уверенные, неторопливые. Человек останавливается возле двери. Резким металлическим звуком отзывается замок… Бежать? Куда? Где эта проклятая доска?.. Оскальзываясь на куче турнепса, Санька с Витькой лезут к Юрке и забиваются в угол. Лязгнул пробой и упал зазвенев наземь. С противным скрипом открывается дверь. Кто-то входит. Радостно гомонят хрюшки.
— Пить захотели, родненькие, — раздается ласковый голос сапожника, страшный от своей близости. — Принес вам, принес, лапушки. Заждались?
Что-то звякает, хлюпает вода… Булькают, захлебываясь, хрюшки…
Турнепс дрожит под ногами ребят — сапожник карабкается к ним.
Он останавливается в каких-то сантиметрах от них — Санька слышит над собой его дыхание. Сапожник чуть отходит в сторону и, очевидно, садится на корточки, потому что сейчас он дышит прямо у Санькиного уха. А Санька не дышит давно, он мертв почти весь, у него живы только глаза, в которых взрываются красным светом белые искры. Не могу, не могу, не могу больше!.. Сапожник поднимается, снова его дыхание шумит вверху. И рот у Саньки медленно, с робкой жадностью, по наперстку, бесшумно пьет воздух. Начинает возвращаться ощущение самого себя, колышется огромное сердце, кровь туго проталкивается по сосудам в гигантской Санькиной голове, что-то стучит, стучит — прекратите! — в больших ушах…
В сарайчике пронзающе запахло хлебом — очевидно, сапожник поднял и раскрыл котомку.
— Так, принес… — говорит над ними сапожник и опускает мешок. Как оказалось потом, прямо на колени окаменевшего Юрки.
Кашлянув, сапожник шелестит чем-то и, чиркнув спичкой, прикуривает, стоя вполоборота к ребятам. И в эти две-три секунды немыслимо яркого света Санька видит белые лица друзей, котомку на коленях съежившегося Юрки и красный от огня, зловещий профиль сапожника. Спичка погасла… Огонек папиросы сжимается и разгорается, выявляя краешки губ. Громко чавкают хрюшки…
— Кушайте, кушайте, дружочки, — говорит сапожник и спускается с кучи турнепса.
Опять мимо сарая проносятся шаги.
— Нету их! Нету! Смылись! — беснуется Рыба.
— А ты нюхай, нюхай! — хохочут во дворе довольные пацаны. Они-то, ясно, считают, что неразлучная троица надежно схоронилась где-то поблизости и нарочно не бежит к «выручалочке», чтобы как следует его помучить.
