ходят легенды. Само собой разумеется, без его дозволения мы не можем никуда отсюда деться.
Время от времени нас допускают к его двору — то бишь, пространству красной, обнесенной частоколом земли, одновременно исполняющему роль и монаршего двора, и хозяйственных угодий. Этот старец с клочковатой бородкой восседает на кушетке из звериных шкур. Даже на расстоянии от него разит козлиным духом. На правителе грязно-белая тога и громадный в форме луковицы тюрбан. Позади в одеждах чуть почище стоит парочка сомали, отгоняющих от его чела насекомых штуковинами, чем-то напоминающими те, чем у нас на родине пользуются при раздувании огня. В левой руке правитель держит четки, которые цокают у него под пальцами, правой ковыряет в зубах зубочисткой. Глаза его, глаза тирана, — тусклы и равнодушны. Время от времени в ходе нашей беседы он вдруг негромко плюнет, особо не заботясь, куда попадет. Если в данный момент вы в фаворе, вам подносят кофе — превосходный кофе в крохотных чашечках, его наливает из сосуда с крохотным носиком застывший в вечной готовности каведжабухи. На вопрос, когда отправится караван, Абу Бакр произносит: «Иншалла» — как Бог даст. Что на самом деле, разумеется, означает, «когда мне заблагорассудится». А когда ему заблагорассудится? Сказать невозможно. Мы все ждем чего-то — какого-то знака, подсказки. Если спрашиваем Абу Бакра, что нужно, чтобы он разрешил нам отправиться в путь, тот хмурит лоб; спрашиваем его челядь, те пожимают плечами и повторяют то же заклинание: «Скоро, иншалла, совсем скоро».
Временами, если мы впадаем в немилость или если Абу Бакру вздумается поиграть у нас на нервах, нам не только не оказывается честь лицезреть, как он плюется, нас вынуждают стоять и наблюдать придворную суету, пока правитель не соизволит вновь отпустить нас восвояси. Нам твердят, будто он к нам крайне расположен, что это бесконечное ожидание лишь пустая формальность, вроде очереди на почте. Что еще должен состояться харур, то есть совет старейшин, который и рассмотрит нашу просьбу, и временами Абу Бакр ссылается на сложность созыва этого собрания, как на причину того, почему ничего не решается. Чистая выдумка: всем ясно, что решения принимает только он один.
В данный момент мы заняты тем, что подбираем себе попутчиков. Заручились поддержкой некоего Десмонда Хэммонда, бывшего военного, который теперь сколачивает себе состояние торговлей слоновой костью и еще кое-чем. Иногда они с партнером, буром по имени Тэттс, вооружившись «ремингтонами», бутылками «мартини-генри» и прочей амуницией, на неделю исчезают; по возвращении верблюды их, часть которых престранные, неведомые Дарвину мастодонты-гибриды, тянут громадные тюки.
Еще одна любопытная особенность этих мест: невозможно купить любовные услуги женщин. Не потому, что здесь существуют сложности морального порядка, совсем наоборот — все достигшие брачного возраста женщины уже раскуплены. Поскольку количество жен здесь не ограничено, богатые мужчины продолжают увеличивать их число, сколько им заблагорассудится. Хэммонд поведал мне, что до того, как женщина достигнет половой зрелости, ей делают обрезание, смысл чего сначала я никак не мог уяснить и что продолжает вызывать во мне протест, когда я пишу эти строки. В центре материка, куда мы направляемся, все обстоит иначе. У народности галла даже и замужняя женщина может иметь любовника: если снаружи у хижины выставлено копье, ни один мужчина, даже муж, не имеет права туда войти. Не могу не заметить, что эта мера весьма почитается в дикой псевдоцивилизации здешнего побережья, и в этом смысле составляет весьма завидный контраст с тем, что происходит в нашей стране.
Забавно, не правда ли, что человек, столько пропутешествовавший, столько повидавший, по- прежнему сосредотачивается не на странностях нового, а на том, что оставил, — именно на странностях прошлого. Как звучит изречение Горация, что нам вдалбливалось в школе? Coelum non animum mutant qui trans mare currunt — «Тот, кого влечет за моря, меняет кожу, но не душу». Интересно, так ли это на самом деле.
Привет тебе,
Моя дорогая Эмили!
Надеюсь, мы скоро уедем отсюда. В Зейлу прибывает торговец кофе Ибрагим Бей и, по последним слухам, он должен появиться у нас через несколько дней. Мы надеемся, что с его помощью административные сложности, которые держат нас здесь, вскоре будут устранены. Приближенные Абу Бакра, очевидно, преисполнены радости за нас: они расплываются в улыбке, произнося имя Бея.
Бедняга Гектор — он ужасно сокрушается по поводу сезона дождей. Даже подумывал до наступления непогоды оставить меня здесь и отправиться обратно в Аден и потом на Цейлон. Но, оказалось, волей Вашего отца он обязан непременно проследить, чтоб я обосновался как следует. Не скажу, что мне стало легче в обществе Гектора, но я благодарен за это решение. Остаться здесь в одиночестве было бы весьма непросто.
Только что наблюдал брачную пляску двух бакланов: зрелище восхитительное. Самец более ярко…
Глава двадцать пятая
И в этот момент я вижу ее.
Я сижу на палубе нашего корабля, пишу письмо, как вдруг из-за излучины реки выплывает другой. Дау, на весельном ходу, — четыре пары черных весел ритмично, одним движением, ходят вверх — вниз. А на палубе — нечто живописное.
На складном стуле, как на троне, восседает человек в белых, необъятных арабских одеждах: одна рука на колене — он ею упирается, будто хочет встать. Во всей его позе напряженное нетерпение. Тяжелое, чувственное лицо, лицо властителя, но глаза — полуприкрытые веками глаза — зорко следят за всем, что творится на пристани. Крупные мясистые губы, арабский нос с горбинкой. Позади стоит чернокожий: рослый мужчина — скорее, рослый мальчик, так как, при всем его исполинском росте, что-то детское сквозит в черной физиономии. Юноша застыл наподобие часового в ожидании команды, буднично, как какой-нибудь лондонец на набалдашник трости, возложив руки на рукоять внушительного оружия вроде меча, свисающего до самого деревянного настила палубы.
А за ним, по другую руку от араба, стоит девушка. От щиколоток до самых волос увернута в шафранно-желтую ткань. Черты лица под покрывалом нежные, утонченные, почти как у индианки, и тело… Набежавший с реки бриз взволновал ткань, и я вижу, что тело у нее сильное, гладкое, фигура стройная, как у атлета. Девушка, я вмиг понимаю это, умопомрачительно хороша; кожа у нее черна необыкновенно и, как скол угля в луче света, будто серебрится.
Раздается свисток. Весла на корабле лихо, как у четверки с рулевым на Темзе близ Итона, взмывают вверх, и течение несет корабль к причалу. Суетятся с канатами люди. Откуда ни возьмись, собирается, возбужденно нарастая навстречу кораблю, толпа; как всегда в таких случаях, поднимается гвалт. Корабль скользит прямо к тому месту, где стоит на якоре наше судно. Мужчины на палубе по-прежнему глядят прямо перед собой, но, когда корабль проплывает мимо, девушка слегка поворачивает голову и смотрит прямо на меня. То, что я чувствую, встретившись с ней взглядом, описать невозможно, — чтобы выдержать его, мне остается единственное: не отводя глаз, не мигая замереть при виде такой ослепительной красоты.
Едва корабль причаливает, араб встает со стула. При своей массивности, он легок в движениях; ему не нужна помощь многочисленных протянутых к нему рук, чтобы сойти на сушу. За ним — чернокожий, также отвергая помощь и выставив свой меч перед собой, как священник распятие. Затем — быстро и уверенно — на берег сходит девушка: ступает на край борта, натянувшаяся хлоп-новая ткань рисует изгиб тела; чуть качнулась и, балансируя, как кошка, прыгает… — нет, почти не напрягаясь, просто делает шаг вперед на пристань.
И тотчас начинается обычная суматоха — снуют носильщики, выгружая товар. Я как зачарованный
