полностью ей овладел. Темно-красный мазок расплылся на миг паутиной по нашим животам, и тотчас был стерт круговыми движениями ее бедер.
Глаза Фикре вспыхивали злорадно, победно.
— Что бы ни было, — шептала она, — теперь победила я.
И случилось то, с чем никогда я не сталкивался, хотя об этом читал. Во время нашего соития на нее несколько раз, откуда-то из самых глубин, накатывала спазматическая дрожь, сотрясая ее мощно, почти до боли. Дрожь пробегала волнами через все ее тело, даже видно было на коже: как будто от глубинного взрыва мгновенно вскипает поверхность воды. После каждого такого спазма ее тело обмякало, и она покрывала поцелуями мое лицо, бормоча что-то восторженное; но вот ее спина снова выгибалась дугой, она напрягалась, задыхаясь, от накатившего вновь наслаждения. Едва возникал этот спазм, я чувствовал, как напрягались сжимающие меня мускулы. И я понял, что все те шлюхи, которые когда-либо стонали и трепетали в моих руках, являли собой лишь жалкое подобие того, с чем я столкнулся сейчас. Думаю, ни одна из них никогда не испытывала подобных ощущений. Так что же получали они от всего этого, кроме денег? — спрашивал я себя.
Потом мы снова пили кофе и снова любили друг друга. А после она лежала в моих объятиях, и мы разговаривали. Мы не сразу заговорили о Бее или о чем-то серьезном — тот мир был по ту сторону, его мы отринули. Фикре рассказывала мне про торговца-француза, который жил тут до меня.
— Это очень печальная история. В молодости он был очень красивый — и очень одаренный. Он писал стихи, которые расхваливали все известные литераторы. Один из них, сам поэт, взял его себе в ученики. Но одновременно потребовал, чтобы юноша стал его любовником. В итоге юноша выстрелил в наставника из ружья. Но что странно: оказалось, именно то, что был тот француз мальчиком для утех, и питало его талант. После он уже не написал ни строчки: и вот он отправился сюда, на край света, и жил так, как будто и не жил вовсе.
— Кто тебе это рассказал?
— Ибрагим. А что?
— История красивая. Хотя если бы и в самом деле был такой гениальный мальчик-француз, я бы это знал.
— Думаешь, Бей все выдумал?
— Думаю, несколько преувеличил.
Она улыбнулась.
— Что ты?
— Просто подумала, зачем бы ему преувеличивать, если сам это слышал?
— Но, должно быть, и не слышал вовсе, — сказал я.
Теперь, когда безумие нашего соития прошло, уже трудно было отделаться от чувства страха. То, что мы только что совершили, было больше, чем преступление. Я забрал у другого мужчины его женщину, осквернил его собственность и пустил по ветру его капитал, и все за считанные минуты. Я представления не имел, какие в Хараре существуют законы, но подозревал, что мой статус британского подданного сулит мне скудную защиту. И без того являясь предметом всеобщих насмешек за то, как обходится с Фикре, Бей поймет, что единственный способ вернуть себе хоть толику доверия — это осуществить месть такой неимоверной жестокости, чтоб даже недруги содрогнулись.
— Что с тобой? — Фикре приподнялась, заглянула мне прямо в глаза.
— Ничего.
— Раздумываешь, как он поступит.
— Как ты догадалась?
Она опустила руку на мой член.
— Все втянулось, как у улитки.
— Гм…
На меня обрушилась реальность случившегося: то, что нами сделано, изменить невозможно. Что толку теперь говорить: «мы больше не должны видеться» или «надо остановиться, пока не поздно». Уже слишком поздно. Мы сотворили то единственное, ужасное, что могло бы означать приговор нам обоим. Но все же в этом виделась некая вольность: что сделано, то сделано.
К третьей чашке кофе она подала веточку
Потом мы заснули, потом проснулись вместе и лежали в безмолвном слиянии тишины и наших улыбок.
— Надо что-то придумать, — сказала она, врываясь в мои мысли.
Слегка провела тыльной стороной кисти мне по животу.
— Когда впервые увидала тебя — только об одном подумала, честно, вот была бы отличная месть Ибрагиму. Я все равно хотела умереть, только мечтала побольней его уязвить. А теперь… — Ее палец, едва касаясь, водил вокруг моего пупка. — Теперь я не хочу, чтобы это кончалось.
— Я тоже. Но теперь непросто представить, как быть.
— Может, мне удастся его соблазнить. Тогда он решит, что это он лишил меня девственности.
— Ты на такое пойдешь?
— Конечно. Если это поможет нам иногда встречаться.
Я представил себе, как Бей своим жирным телом громоздится поверх нее и мокрым, слюнявым ртом тянется к губам, к которым только что приникал я.
— Он поймет, что ты не девственница.
— Есть хитрые способы. Мешочки с овечьей кровью, они лопаются, когда мужчина входит. Врача, думаю, не провести, но сильно возбужденный мужчина во что хочешь поверит.
— Это рискованно. К тому же, представь, вдруг это не сработает? Что если он тебе откажет? Вдруг сообразит, что тут что-то не так?
— Ну, а иначе как?
— Не знаю. Придумаю что-нибудь.
Как рефрен, то я, то она продолжали повторять:
— Я должна идти. — Фикре поднялась, потянулась за одеждой.
— Погоди…
— Надо идти. Слуги что-нибудь заподозрят. Я старалась осторожно, чтоб никто за мной не проследил, но все равно, кто его знает.
— Не уходи.
Я тронул ее груди.
— Уже нет времени… — Но она уже подрагивала от наслаждения, снова легла, выдохнула: — Скорей… — согнув колени и раздвигая ноги.
Она опустилась на спину подо мной и, стиснув ладонями мое лицо, смотрела мне прямо в глаза. На этот раз спазмы не сотрясали ее, но с убыстрением моего ритма, ее ноги понимались все выше и выше, розовые пятки почти касались моих ушей,
Мало кто отдает себе отчет, что у кофе соленый привкус. В свежесваренном кофе соль не ощущается: ее роль — в придании крепости прочим ароматам и проявлении мимолетной горечи в послевкусии, что и составляет одну из прелестей этого напитка. Но если оставить кофе в кофейнике на пару часов, за которые некоторая часть жидкости испарится, вы обнаружите, что соленый привкус обостряется до такой степени, что кофе пить почти невозможно. Вот почему кофейный ритуал — всего три чашки кофе: третья — это
