Она помогала молотить и просеивать зёрна, колоть дрова и носить воду. Она готовила, подметала, мыла, таскала, доила козу. Её руки вечно были грубыми от какой-либо работы. Брат тоже помогал, чем мог, но он был маленьким и болезненным, и мог совсем немного. То были трудные годы, хотя и счастливые. Когда Монзе было четырнадцать, Джаппо Муркатто подхватил лихорадку. Они с Бенной смотрели, как он всё кашлял, потел, и усыхал. Однажды ночью отец поймал Монзу за руку и уставился в её светлые глаза.
— Завтра вскопай верхнее поле, или пшеница не взойдёт вовремя. Посади всё, что сможешь. — Он дотронулся до её щеки. — Не справедливо, что это выпало тебе, но твой брат такой маленький. Присматривай за ним. — И его не стало.
Бенна всё плакал и плакал, но глаза Монзы оставались сухими. Она думала о семенах, что нужно посеять, и как ей это сделать. Той ночью Бенна был слишком напуган, чтобы спать один, и они спали вместе на её узенькой кровати и обнимали друг друга. Теперь у них больше никого не осталось.
Следующим утром, затемно, Монза вытащила тело отца из дома в лес и скатила в реку. Не потому, что в ней не осталось любви к нему, а потому, что не было времени его хоронить. С рассветом она начала вскапывать верхнее поле.
Страна благоприятных возможностей
Пока судно неуклюже барахталось навстречу причалу, Трясучка первым делом заметил, что вокруг было вовсе не так тепло, как он ожидал. Он слыхал, что над Стирией всегда сияло солнце. Круглый год как в тёплой бане. Если бы Трясучке предлагали баню навроде этой, он бы лучше остался грязным, и к тому же отыскал бы пару резких слов для такого гостеприимства. Талинс весь съёжился под серым небом, сверху нависали тучи. Сильно тянуло с моря, время от времени щёки кропил холодный дождь, от которого вспомнился дом. И не самые лучшие проведённые там мгновения. Всё же он твёрдо решил глядеть на светлые стороны событий. Наверное, просто хероватый денёк. Такие везде бывают.
Тем не менее, отсюда, пока моряки торопились побыстрее пришвартовать корабль, город выглядел весьма убого. Кирпичные сооружения окаймляли унылый изгиб бухты — вжавшиеся друг в друга, с узкими окнами, проседающими крышами, краска облупилась, треснутая штукатурка бугрилась от соли, позеленела от мха и почернела от плесени. Подле склизких булыжников мостовой стены на всех углах были покрыты состряпанными на скорую руку большими кусками бумаги, содранными и накленными друг на друга, с колыхающимися рваными краями. На них изображались лица и отпечатанные слова. Может быть предостережения от чего-то, но из Трясучки был неважный читатель. Особенно на стирийском языке. Говорить на нём и так уже виделось нелёгкой задачей.
Берег и порт кишели людьми, и мало кто выглядел счастливым. Или здоровым. Или богатым. Здесь отовсюду доносился неприятный запах. А если быть более точным — настоящая вонь. Гнилая солёная рыба, старые туши, угольный дым и бьющие через край отхожие места ударили разом. Если это был дом для новой блистательной личности, которой он надеялся стать, то Трясучка должен был признаться, что весьма разочарован. На краткий миг он подумал о том, чтобы со следующим приливом заплатить большей частью оставшихся средств за поездку обратно — домой на Север. Но эту мысль он отверг. Он покончил с войной, покончил водить людей на смерть, покончил с убийствами и всем, что полагалось к ним в придачу. Твёрдо нацелился начать новую жизнь. Он будет совершать правильные поступки, и это то место, где он собирался их совершать.
— Ну ладно. — Он добродушно кивнул ближайшему моряку: — Я ухожу. — В ответ прилетела только отрыжка, но брат часто втолковывал ему, что мужчину делает мужчиной то, что он отдаёт, а не то, что получает взамен. Поэтому он осклабился, как будто принял радостное напутствие, и пошёл вниз, стуча по сходням. В свою новую жизнь в Стирии.
Ему не удалось пройти и дюжины шагов, глазея на возвышающиеся здания с одной стороны и раскачивающиеся мачты с другой, как кто-то неожиданно в него врезался, чуть не свалив набок.
— Мои извинения, — сказал Трясучка по-стирийски, стараясь вести себя цивилизованно. — Не заметил тебя, дружище. — Человек продолжил путь, даже не обернувшись. Это малость кольнуло трясучкину гордость. А её до сих пор было в изобилии — единственное достояние, что осталось ему от отца. Неужто он пережил семь лет битв, засад, пробуждений под засыпанным снегом одеялом, дерьмовой пищи и ещё худшего пения, только с одной целью — приехать сюда, чтобы здесь его толкали плечами!
Но жить как сволочь ведь не только преступление, а ещё и наказание. 'Оставь', — так сказал бы ему брат. Трясучка собирался воспринимать светлую сторону событий. Поэтому он повернулся прочь от причалов и пошёл по широкой улице в город. Мимо кучки нищих на тряпках, машущих культями и сухими конечностями. По площади, где здоровенный памятник какому-то суровому мужику указывал направление в никуда. Трясучка понятия не имел, кем тот мог быть, но выглядел он чертовски самодовольно. Запах стряпни донёсся до Трясучки и заставил его кишки заворчать. И подвёл его к некоему подобию прилавка, где жарили куски мяса на разведенном в ведре огне.
— Один из них, — показывая сказал Трясучка. Кажется, ничего больше произносить не требовалось и он не стал усложнять. Меньше шансов ошибиться. Когда повар назвал цену, Трясучка чуть не подавился собственным языком. За столько он бы взял на Севере целую овцу, а может даже пару на развод. Мясо оказалось наполовину жиром, а на другую — одними жилами. Его вкус и рядом не стоял с запахом, и это уже не удивляло. Похоже, большинство вещей в Стирии на самом деле не столь замечательны, как о них объявляли.
Дождь начался усиливаться, морося в глаза Трясучки, пока он ел. Не сравнить с теми бурями, что радовали его на Севере, но вполне достаточный, чтобы малость промочить его настроение и заставить задуматься, где он, нахрен, сегодня заночует. Дождь сочился с замшелых скатов и сломанных желобов, окрашивал чёрным булыжники, заставлял людей сутулиться и браниться. Трясучка отошёл от тесных зданий, и вышел на берег широкой реки, полностью выложенный и ограждённый камнем. Чуть-чуть постоял, раздумывая, какой дорогой ему пойти.
Город простирался так далеко, насколько хватало обзора. Мосты выше и ниже по течению, дома на другом берегу — ещё громаднее, чем на этом, боковые башни, купола, крыши, тянулись и тянулись, полускрытые дымкой и таинственно серые под дождём. Снова рваные бумаги колыхались на ветру, на них цветной яркой краской намалёваны буквы, подтёки сбегали вниз на мостовую. Местами, надписи были на высоте человеческого роста. Трясучка уставился на один из наборов букв, пытаясь хоть немного понять их смысл.
Другое плечо задело его, прямо по рёбрам, заставив крякнуть. На этот раз он, сердито рыча, выругался, сжав небольшой ломоть мяса в кулаке, так будто он сжимал клинок. Затем перевёл дыхание. Не в столь уж незапамятные времена Трясучка отпустил Девять Смертей. Он помнил то утро, как будто это было вчера — за окнами снег, в руке нож, и звон, когда он позволил ножу упасть. Он оставил в живых того, кто убил его брата. Отказался мстить — лишь бы начать новую жизнь. Отступить от крови. Отступить же от неосторожного плеча в толпе не было событием, о котором поют песни.
Он выдавил полуулыбку и пошёл другой дорогой, вверх на мост. Нелепые вещи, такие как удар в плечо, могут обозлить не на один день, а он не хотел омрачить свои начинания ещё до того, как они начались. На той стороне стояли статуи, отрешенно смотря над водой — химеры из белого камня, пятнистые от птичьего помёта.
Мимо протекала толчея людей, одна река за другой. Людей любого вида и цвета. Так много, что среди них он почувствовал себя никем. Попавшим в такое место, где неизбежно придётся получить плечом.
Что-то ободрало его руку. Ещё до того, как он это осознал, Трясучка сграбастал кого-то рядом за шею, прижал задом к парапету, наклонив над водой в двадцати шагах внизу и сжимая горло, будто душил курёнка.
— Ударил меня, мразь? — прорычал он на северном наречии — Я тебе, блядь, глаза вырежу!
Тот был невысокого роста и выглядел страсть как напуганным. Должно быть на голову ниже Трясучки и почти вполовину меньше весом. Преодолев первую багровую вспышку ярости, Трясучка выпустил бедного
