бывших врагов, отправился с женой и сыном в обратный путь, Толай впервые за несколько суток получил возможность выспаться — не кое-как, не урывками, а отоспаться по-настоящему. Конечно, жизнь у Творца Богов нелегкая, и более многочисленные, чем у других, обязанности приучили Толая подолгу не есть, не спать и вообще обходиться почти без отдыха. Но проводить по всем правилам многодневный обряд второго рождения, не отдохнув после Пляски Мечей ни минуты, тяжело даже и для Толая. Ему попросту некогда было думать, да и не только времени — сил недоставало для размышлений. Отоспавшись сразу за все почти бессонные дни после вопрошания, Толай вновь обрел способность мыслить.
И первая же его мысль обратилась к ночи вопрошания. Снова и снова вспоминал Толай ответы своих Богов. Правильно ли он уразумел их смысл? Не ошибся ли в толковании? И нет ли ошибки в самих ответах? Боги мудры, но даже ему, их Творцу, не дано знать, всеведущи ли они?
И будто одних сомнений мало для тревоги, опять начались сны — хотя и не у Толая. Опять Кенет являлся в сонных видениях, и опять кому-то приказывали его убить. Не самому Толаю, другому человеку. Сон едва не довел беднягу до сумасшествия. Рассказывал он о нем Толаю, чуть не плача. Убивать Кенета ему не хотелось — вроде парень хороший и никакого зла ему не причинил, опять же и Боги запретили. Да и пример Урхона ясно показал, чем кончаются подобные попытки. Но со сном-то как быть? Кому не верить — Богам или снам?
Решения при всей своей медлительности Толай умел принимать быстро.
— Я забираю твой сон, — негромко произнес он, слегка коснувшись пальцами висков несчастного. Тот аж зажмурился от облегчения: его сон забрал Творец Богов, и теперь сам он свободен от исполнения долга, противоречащего долгу. А что сделает с этим долгом Толай — его дело.
Когда освобожденный от сна ушел, Толай еще некоторое время глядел на огонь, пылающий в горне. Огонь в горне — ведь так Боги назвали юного сына по хлебу?
Откладывать и дальше откровенный разговор было нельзя. Опасно и бессмысленно.
Кенета кузнец отыскал на самой окраине селения. По случаю хорошей погоды тому вздумалось не бока отлеживать на теплом шэне, а поразмяться немного и восстановить в памяти тела то, что он в последнее время помнил только умом.
Кенет упражнялся с деревянным мечом, проделывая обычный воинский канон «боя с тенью». Судя по следам на снегу, на первый взгляд можно было предположить, что он только-только начал: следов было немного, их отчетливо различимые цепочки не накладывались одна на другую. Зато если приглядеться, видно, что отпечатки ног глубоко вдавились в снег. Края их были четкими, ни один не смазан: наука Аканэ пошла Кенету впрок, и в его движениях не было ни малейшей расхлябанности. Каждый его шаг был точно той длины, что и нужно, — ни на волос больше или меньше. Потому и не было на снегу лишних следов. Кенет разминался уже давно: в сторонке на снегу лежала его стеганая зимняя одежда, рядом — нетерпеливо сброшенный хайю и вышитая знаками-оберегами рубашка. Кенет был обнажен до пояса, его голая спина блестела от пота, забранные назад волосы липли к шее. От его разгоряченного тела разве только пар не валил. Кенет быстро и плавно взмахивал мечом, и солнечный свет струился по его лезвию, как по стальному, вспыхивая на острие дробящейся радугой. Толай невольно зажмурился: не следует ему видеть то, что никто не должен видеть.
— Эй, сынок, — мягко позвал Толай, отведя взгляд в сторону, — тебя можно потревожить?
Кенет завершил какую-то особо сложную фигуру, коротко поклонился, держа меч обеими руками острием вниз, и обернулся к Толаю.
— Вполне, — беззаботно отозвался он и вложил меч в ножны. — Погоди немного, я сейчас оденусь.
Он вытащил из рукава зимней одежды небольшое полотенце, быстро растерся насухо и принялся натягивать рубашку.
— Все, я готов, — объявил Кенет, туго перепоясав синий хайю и набросив поверх него зимний кафтан. — Что-нибудь случилось?
— Можно и так сказать, — кивнул кузнец. — Поговорить мне с тобой надо. Только, во имя всех Богов, не спрашивай, кого ты обидел. Насколько я знаю, все еще никого. Разговор у нас совсем о другом пойдет.
Губы Кенета все еще улыбались, но глаза мигом посерьезнели. Он кивнул и подошел ближе.
— Сын по хлебу, — медленно сказал Толай. — У меня есть к тебе просьба... и я очень надеюсь, что она тебя не оскорбит.
— Я и вообще не обидчивый, — усмехнулся Кенет, но его шутливый тон должного отклика не возымел.
— Не сочти мою просьбу за дерзость... или обиду... или уж тем более за вызов... — Слова ворочались во рту кузнеца тяжело и медленно.
Теперь улыбка покинула не только глаза Кенета, но и губы.
— Я хотел бы увидеть твой меч, — единым махом выпалил Толай.
— Да пожалуйста, — удивился Кенет. — Только и всего?
Он отстегнул крепление с обоймицы ножен и подал их вместе с мечом кузнецу.
— На ножны мои посмотреть стоит, это да, — признал он. — Я так понимаю, тебя их оковка заинтересовала? Знатная работа.
— И это — тоже, — отсутствующим голосом согласился кузнец, водя пальцем по древним знакам, выложенным серебром. Потом он очень осторожно потянул меч за рукоять. Какую-то долю мгновения меч словно бы сопротивлялся, а потом вышел из ножен необычно легко. Так плавно могла бы выскользнуть сталь — но не дерево. Сразу забыв о чудесных ножнах, на которые тоже стоило поглядеть попристальней, кузнец впился взглядом в деревянный клинок.
Поверхность его была удивительно гладкой и чистой. Конечно, только неумелый подмастерье может оставить шероховатости, зазубринки или какие бы то ни было следы своей работы. Настоящий мастер и зашлифует, и отполирует, словно творение его рук приняло форму само по себе и не касался его ни топор, ни пила, ни рубанок. Но все же... Толай никогда не работал по дереву, но в своем деле он был непревзойденным мастером. Один мастер всегда разглядит печать мастерства другого. Но в том-то и дело, что ничего подобного Толай углядеть не мог, сколько ни старался. Этого меча действительно не касалась ни пила, ни топор, ни рубанок. Он был действительно нерукотворным — не только в том смысле, который придавали этому слову выкованные Толаем Боги, а в самом прямом. Этот кусок дерева был именно таким, каким вырос, — и всегда был таким. Толай устыдился собственных сомнений. Как и прежде, Боги оказались правы. Этот меч неизмеримо старше их.
— Странный меч, — хрипло произнес Толай, вложил его в ножны и протянул Кенету. — Откуда он у тебя?
— От моего учителя, — ответил Кенет, возвращая крепление на прежнее место. — Он говорил, что этот меч волшебный, и я ему иногда даже верю.
Кенет слегка слукавил: верил он отнюдь не «иногда», только думать об этом он старался пореже. Время еще не пришло. Вот когда он станет настоящим магом...
— Ножны, я так понимаю, тоже, — предположил кузнец, с трудом удержавшись, чтобы не попенять юноше за его легкомысленную непочтительность к собственному оружию — да еще такому!
— Тоже, — кивнул Кенет. — Тот, кто мне их подарил, сказал, что они оберегают от ран. Небесполезная вещь для человека с деревянным мечом, верно?
— Очень даже небесполезная, — криво усмехнулся кузнец. — Знал ведь тот человек, что дарить. Ножны эти тебе еще ох как пригодятся. Знаешь, а я ведь должен тебя убить.
— И ты туда же! — шутливо взмолился Кенет, но потом вгляделся в тоскливые глаза кузнеца и произнес уже совсем другим тоном: — Эй, да ты не шутишь!
— Какие тут шутки, — вздохнул кузнец.
— У тебя что... тоже сон был?
— Нет, — ответил Толай и, помолчав, добавил: — Сон был не мне. Другому человеку. Но он не знал, как ему быть с этим сном, и я взял его сон себе.
— А ты... знаешь? — с расстановкой спросил Кенет.
— Знаю, — коротко ответил Толай. — Потому и пришел.
— Ты сказал, что пришел со мной поговорить.
