о презрении, которым Урхон окатил его минуту назад. Неужели достаточно плюнуть на снег, чтобы тебя объявили покойником?
— Теперь он пойдет к себе, в Дом Покаяния, и будет просить, чтобы Бог его простил, — ровным голосом произнес Толай.
— Пойдет? Но тогда сначала надо перевязать рану. — И Кенет вновь шагнул было к Урхону.
— Несмышленый ты, сын по хлебу, — вздохнул Толай. — В Доме Покаяния рана исцелится сама или не исцелится вообще. Если его Бог простит его, рана затянется. Если нет, никакие перевязки не помогут.
— Только в Доме Покаяния? — ужаснулся Кенет. — Но ведь он не дойдет. Неужели ничего нельзя сделать?
Он обвел взглядом сородичей по хлебу. В этом взгляде было столько горячей мольбы, что кое-кто опустил глаза, Толай усмехнулся, а Байхэйтэ принужденно кивнул.
— Покойный Урхон пришел к нам с миром, — нехотя уступил Байхэйтэ. — Седой Лис может предоставить ему место в Доме Покаяния. Пусть идет.
Кенет вздохнул с облегчением и вышел из круга. Едва он ступил за черту, как воздух наполнился приглушенным звоном.
— Что это? — изумленно спросил Кенет.
Да и не он один был удивлен: почти все недоуменно переглядывались.
На губах Толая появилась странная улыбка. Он наполовину извлек свой меч из ножен. Звон сразу сделался громким, отчетливым. Толай снова улыбнулся, вдвинул меч обратно в ножны и утопил все четыре защелки.
— Наши Боги приветствуют тебя, сын по хлебу, — произнес он с глубоким почтением в голосе. — Мы не знаем, кто ты, но они знают.
Он явно норовил поклониться, но Кенет не дал ему такой возможности.
— Не надо, пожалуйста, — торопливо попросил он. — Не будем тратить времени. Урхон все-таки ранен, хоть он и мертвый... и холодно сегодня...
— Будь по-твоему, — ответил Толай и махнул рукой.
По его знаку Урхон медленно покинул круг и пошел по направлению к маленькому домику, стоящему на отшибе. Его дверь при Кенете еще ни разу не открывалась, и Кенет почти забыл о его существовании. Теперь в Доме Покаяния появится обитатель.
Клан Седого Лиса расступался перед Урхоном. Урхон шел странной, немного неуверенной походкой, будто сквозь воду. Кенета озноб пробрал: Урхон шел, как если бы он на самом деле был мертв.
— Что теперь? — сдавленно спросил Кенет, когда за Урхоном закрылась дверь Дома Покаяния.
— Теперь? — пожал плечами Байхэйтэ. — Вообще-то мертвых принято оплакивать. Разве у вас на равнинах по-другому заведено?
Кенет молча замотал головой, все еще не в силах избыть ужас.
— И начинать тебе, — добавил Толай. — Он ведь был твоим врагом.
Кенет понял его. Он уже слышал песни о мужестве поверженных врагов. Теперь ему самому предстояло сложить такую песнь. Хотя бы это он может сделать для несчастного Урхона. Должен сделать.
— Не было у меня врага храбрее тебя, о Урхон, — звенящим от напряжения голосом начал Кенет. — Твоя сила была велика и неколебима, как подножие горы, а твое мужество больше этого мира, о враг мой. Я никогда не забуду твоей отваги, о Урхон, и моя скорбь о ней переживет меня...
Голос его постепенно набирал силу. В Доме Покаяния Урхон до последнего слова слышал похвалу своему мужеству. Он уткнулся лицом в ладони и страшно, беззвучно заплакал.
Глава 19
Дважды рожденный
Кенету казалось, что он поет нескончаемо долго. Нелегкое это дело — сочинять песнь и тут же исполнять ее. Санэ наверняка справился бы лучше. Кенету то и дело мучительно недоставало слов, горло давно пересохло, холод сбивал дыхание.
— Я еще должен петь или достаточно? — чуть хрипловато спросил Кенет: пение на морозе все ж таки сказывалось.
Ответа он не получил. Человек, к которому он обратился, при звуках его голоса слегка вздрогнул, а потом молча отошел в сторону, словно его никто ни о чем не спрашивал.
Кенет растерянно оглянулся. Рядом с ним никого не было. Едва встретившись с ним взглядом, горцы отводили глаза и даже спешили посторониться, будто взгляд Кенета расталкивал их. Не торопились уйти только двое — Байхэйтэ и Толай. Кенет вцепился в них взглядом, как утопающий хватается за пресловутую соломинку. Что могло произойти? Почему все избегают его, как зачумленного? Сколько стараний, сколько труда он положил на то, чтобы следовать обычаю, чтобы не оскорбить никого, не обидеть, — неужели все пошло прахом? Неужели он все же умудрился сотворить нечто непоправимое?
— Я кого-то обидел? Сделал что-нибудь не так? — От волнения голос у Кенета сел почти совершенно; вопрос был едва различим.
— Нет. Все было сделано правильно, — серьезно ответил Толай. — Теперь нужно идти.
Он не прибавил обычного «сын по хлебу», да и какого-либо иного обращения. «Он же меня вообще никак не называет, — смятенно подумал Кенет. — А Байхэйтэ так и вовсе молчит. Значит, все-таки что-то случилось. Ох и скверно».
Толай вошел в дом, Байхэйтэ — за ним. Кенету ничего не оставалось сделать, кроме как последовать их примеру. Байхэйтэ по-прежнему молчал, сжимая рукоять меча, но не так, как если бы собирался выхватить его из ножен и пустить в ход, а... Кенет внезапно сообразил, что Байхэйтэ не держит меч, а держится за него, как за спасительный оберег. На душе у Кенета сделалось тяжко.
Толай меж тем вышел из дома в примыкающую к нему кухню и вернулся с маленьким столиком в руках. Столик был накрыт на одного.
— Придется подождать, — произнес Толай, вновь избегая прямого обращения. — Того, что сейчас будет происходить, никто не должен видеть.
На сердце у Кенета немного полегчало. Похоже, ничего из ряда вон выходящего все же не случилось. Просто должен быть совершен какой-то обряд, к которому он, Кенет, не может быть допущен. И ничего в том удивительного и тем более обидного нет. Все-таки он сын Седого Лиса только по хлебу, а не по крови.
— Это обычай такой? — на всякий случай поинтересовался Кенет. Губы Толая чуть дрогнули.
— Да, — ответил он словно нехотя. — Обычай.
Когда Толай и Байхэйтэ вышли, успокоенный Кенет принялся за еду. После всего пережитого аппетит у него разыгрался неимоверно. Съев свой ужин до последней крошки, Кенет устроился поуютнее на теплом шэне и предался размышлениям. Вновь он слышал смех сородичей по хлебу, снова в его воспоминаниях Урхон переламывал посох, опять снег темнел от пролитой крови, и те слова, которых Кенету так недоставало, когда он пел, приходили к нему во множестве, одно за другим — так торопливо, словно они стыдились своего опоздания.
Странный выдался у Кенета день рождения.
Негоже гостю подглядывать за обрядом, к которому он не зван. Кенет не стал выходить из дома. И хорошо, что не стал. Иначе он бы опять удивился, а вероятнее всего, и испугался. В поселении Седого Лиса не осталось ни единой живой души. Его покинули все — не только воины, но даже женщины, даже дети. За дверью стояла тугая, плотно сомкнутая тишина.
Ответ Толая был не вполне ложью, но не был и вполне правдой. Мерзкий привкус этой полуправды все еще осквернял уста. Может, и стоило солгать от начала до конца. Или сказать всю правду. Но лгать Толай не умел, а говорить всю правду — не имел права.
Обычай, как же. Обычай требовал сидеть дома и вкушать поминальную трапезу. Ведь Урхон мертв,
