что он там был. Ты спас моего сына, сын хлеба Седого Лиса.
— Так я же и говорю! — возразил Кенет. — Просто я хорошо плаваю. Если бы твой сын умел плавать, а я — нет, разве он поступил бы иначе?
Байхэйтэ сдержанно просиял. Седой Лис мог по праву гордиться сыном своего хлеба — и его необычным для гор умением плавать, и его милосердием по отношению к кровному врагу, и его мужественной скромностью, столь подобающей истинному воину.
Урхон, и прежде мрачный, казалось, помрачнел еще больше.
— Байхэйтэ, — чужим хриплым голосом спросил Урхон, — сделал ли Седой Лис то, что сделал сын его хлеба?
Байхэйтэ не долго раздумывал. Если он сейчас ответит отрицанием на вопрос Урхона, вся слава достанется одному Кенету. Если согласится, то славу за столь необычный подвиг разделит со своим сыном по хлебу весь клан. А вместе со славой клан примет на себя и последствия этого поступка — уж они-то ни в коей мере не могут быть дурными.
— Седой Лис сделал это вместе с сыном своего хлеба, — изрек Байхэйтэ.
— Тогда я предлагаю вечный мир Седому Лису.
Этих слов Урхона Байхэйтэ ожидал.
— Всем, за исключением твоего сына по хлебу, — добавил Урхон прежде, чем Байхэйтэ успел согласно кивнуть. — Сон мне был.
Упоминание о сне заставило прерваться раздавшийся было гневный ропот.
— Тайный или общедоступный? — сдержанно осведомился Толай.
— Какое там тайный! — скрипнул зубами Урхон. — Я должен убить твоего сына по хлебу, Творец Богов.
Кенет впервые понял, что Творцом Богов в Лихих Горах именуют кузнеца, но открытию своему не обрадовался. Трудно ожидать радости от человека, когда ему заявляют, что должны его убить.
И кто — тот, чьего сына он спас? Кенет всегда действовал по сердечному побуждению, а не в расчете на благодарность — скорей уж она смущала его. Но чтобы вдруг такое?!
— А сопротивляться мне можно? — поинтересовался Кенет, стараясь держаться хладнокровно и даже небрежно.
Байхэйтэ вновь просиял гордостью за своего сына по хлебу. Урхон внезапно закрыл лицо ладонями.
— Я не хочу! — почти простонал он.
— Сон есть сон, — вздохнул Кенет с искренней жалостью. Умирать ему, ясное дело, не хотелось, но смотреть, как этого огромного воина раздирает надвое своя и чужая воля, было свыше сил.
Урхон отнял ладони от лица и посмотрел на Кенета с неподдельным уважением, почти с благодарностью.
— Ты понимаешь, — тихо произнес он. — Ты мог бы родиться настоящим сыном Гор, а не только по хлебу. Я предлагаю тебе поединок.
«Веселая будет схватка, — подумалось Кенету. — Я со своим деревянным мечом и этот громадный и, несомненно, опытный воин с настоящим».
— На мечах? — на всякий случай спросил Кенет. Урхон покачал головой.
— Ты — да, я — нет, — сказал он. — Я на тебя меча не подниму.
Еще того лучше. Кенет хоть и с деревянным, а все-таки с мечом, против безоружного. У Кенета от гнева в глазах потемнело. Да за кого этот человек его принимает? Он-то ведь не знает, что у Кенета деревянный меч, и считает его настоящим. Как он мог подумать, что Кенет согласится на подобное бесчестье? Хотя что с него взять? Тяжело ему. Вот и удумал с горя неподобное. И вообще, может, у них здесь так принято в подобных случаях? Откуда Кенету знать?
Ярость Кенет подавил почти сразу, а вот с порожденной ею молнией пришлось повозиться. Молния оставила по себе такую изжогу, что Кенету пришлось сначала выпить несколько глотков, а уж потом отвечать.
— Не согласен, — покачал он головой. — Возьми хоть посох, что ли. Тогда будет по-честному.
Конечно, Кенет сознавал, что этот бугай даже и безоружный не оставит от него и мокрого места. Даже будь у Кенета настоящий стальной меч. Слишком велико преимущество. Но поднять руку на безоружного, пусть он хоть вдвое, втрое сильнее тебя, — нет, о таком и думать-то противно!
— Пусть будет посох, — кивнул Урхон. — Ты настоящий воин, сын Седого Лиса по хлебу. Меньше всего на свете мне бы хотелось убивать тебя.
А ведь так оно и будет, мысленно вздохнул Кенет. И что главное — сам напросился.
На утоптанный снег перед домом Кенет выходил вслед за Урхоном с нелегкой душой. Мучило его не столько даже ожидание неизбежной смерти, сколько осознание неправильности, какой-то нереальности происходящего. Все обычаи соблюдены, в том нет сомнений. Суровым законам горской чести этот поединок вроде ни в чем не противоречит. Вот и Байхэйтэ молчит, и даже Толай ни единым словом не возразил. И все же Кенета не покидало ощущение, что ему предстоит принять участие в чем-то неправильном, неимоверно омерзительном и противоестественном. Видимо, и Урхон ощущал нечто подобное. Выражение глаз у него такое, словно ему очень хочется отмыться.
Толай вынул свой меч из ножен, очертил им большой круг на снегу и вложил меч в ножны. Кенет и Урхон ступили в круг одновременно. Весь клан Седого Лиса столпился возле черты за спиной у Кенета. У Урхона за спиной не было никого.
— Я не держу на тебя зла, враг мой, — почти печально произнес Урхон и поднял посох.
— Я не держу на тебя зла, враг мой, — эхом откликнулся Кенет, плавным движением выхватывая из ножен свой деревянный меч.
За спиной у Кенета послышался многоголосый сдавленный стон. Предводитель клана Птичье Крыло ахнул и отступил на шаг. Кенет не видел лиц своих сородичей по хлебу позади себя, но в выражении лица Урхона ошибиться было невозможно. С таким гневным презрением на Кенета еще не смотрел никогда и никто.
Уже впоследствии, узнав тайну лихогорских живых мечей, Кенет понял эту презрительную ярость. А в тот момент он был потрясен ею до глубины души. Взгляд Урхона отнимал у него право считать себя не то что воином — человеком. Казалось, Урхон в жизни не видывал ничего более мерзкого.
— Трус! — с отвращением выдохнул Урхон. — Мразь богохульная! И это с тобой я хотел сражаться!
Одним бешеным усилием Урхон переломил тяжелый боевой посох пополам, едва ли сознавая, что делает. Он швырнул обломки Кенету под ноги, повернулся к нему спиной, сделал несколько шагов и вновь обернулся, явно желая оскорбить своего противника хоть каким-нибудь хлестким словом. Однако клокотавшая в нем ярость не вмещалась в слова. Губы Урхона несколько раз беззвучно дернулись. Не в силах выразить свое презрение как-либо иначе, Урхон плюнул на снег перед Кенетом.
И тут все четыре защелки на его ножнах со звоном отскочили, и меч выпал из ножен, тяжело скользнув по бедру владельца. Лезвие рассекло не только одежду. Тонкая струйка крови стекала вниз и впитывалась в снег. Но вскрикнул при этом Кенет, а не Урхон. Кроме Кенета, вообще никто не издал ни звука. Более глубокой тишины нельзя было себе и представить.
До сих пор Кенет был слишком ошеломлен, чтобы хоть как-то вместить в себя происходящее, но тут он испугался. Глаза у Урхона сделались совсем как у младенца, которого впервые в жизни родная мать ударила. И стоял он неподвижно, будто это и не его кровь текла на снег.
Кенет шагнул было к Урхону.
— Не подходи! — остановил его окрик Толая.
— Почему? — растерянно спросил Кенет, оглядываясь на кузнеца.
— Его Бог сказал свое слово, — проскрежетал Байхэйтэ.
— Этот человек мертв, — пояснил Толай изумленному Кенету. — Наши Боги не ранят своих Повелителей. Только если совершен грех. Урхон осужден своим Богом. Он умер.
— Но он... — Кенет хотел сказать, что Урхон еще жив, но прикусил язык — горцам виднее, а кто он таков, чтобы судить их обычаи. — Но я... хотел... а что же с ним теперь будет?
Кенета снедала мучительная жалость к неподвижному, словно камень, Урхону. Юноша уже не думал
