этой части и в самом деле не без способностей. Чутье у тебя, во всяком разе, отменное. Сказки. Ну надо же. Не всякий бы на твоем месте догадался. Вообще-то я собирался впустить тебя сам... но ты и без моей помощи вошел. — Он помолчал и добавил. — Надеюсь, это к добру. Очень надеюсь.
— Что ты имеешь в виду?
Арьен ответил не сразу.
— Если уж сама долина тебе открылась, — медленно, словно стараясь убедить самого себя, произнес он, — ведь не могут те, кто в ней живет, отказать тебе в праве войти?
Только долголетняя привычка позволяла королю Ренгану сохранять спокойствие хотя бы внешне, однако и оно давалось ему с трудом. Смутное беспокойство снедало его ежемгновенно, беспокойство тем более мучительное, что почти и незамечаемое. Тревоге резкой, яростной и внезапной, словно удар клинка, возможно и противостоять, как удару вражеского меча — но что делать с тревогой беспричинной, приходящей словно бы ниоткуда, медлительной и невидимой, как удушье? Ни битвы, ни схватки, ни поединка — ни победить, ни погибнуть, а на душе тесно делается до изнеможения. Напрасно король эльфов повторял себе в который уже раз, что тревожиться, в сущности, не о чем. Самоуговоры потому и не помогали, что беспокойство невозможно было ни с чем соотнести. В самом деле — разве впервые мальчишки, вопреки запрету, утягивались за перевал? Да нет, подобные побеги случались уже не единожды. Случай вполне обыкновенный: даже мертвый булыжник, и тот не во всем послушен рукам камнетеса, что же о живых существах говорить! Одно только — прежние убеги бывали обычно недолгими: выказать себя дерзновенным смельчаком, посмевшим переступить запрет — и сразу назад. Иной раз король уже спустя несколько месяцев случайно узнавал о самовольной отлучке. Однако и в этом никакого правила нет — случалось, что юнцы, полные решимости отважно пуститься во все тяжкие, задерживались среди людей и подольше. Чаще всего мальчишки возвращались сами, изображая совершенно непосильное раскаяние — но ведь бывало, что за подгулявшими молокососами приходилось и отправлять кого-нибудь постарше. Нет, ничего решительно необыкновенного не стряслось. А что отправился за беглыми на сей раз Арьен, так это и вовсе правильно: кто-нибудь постарше, снисходя к молодости ослушников, может и помирволить им — а даже если и возьмется отчитать нахальных побродяжек... да когда это юнцы слушали взрослых, не пропуская наставления мимо ушей, как присущее зловредным наставителям занудство? А вот Арьен спуску соплякам не даст нипочем, и к тому же от укоров почти что сверстника, едва ли не друга, не отмахнешься запросто. Они сами собой западают в душу... нет, если кто и сумеет не просто устроить выволочку приятелям, а чего-то этой выволочкой добиться, так только Арьен. Все правильно, и даже грохот лавины, донесшийся со стороны правой седловины перевала — не причина для тревоги. Невозможно Арьену угодить под лавину. Ни с одним эльфом такого не случалось, да и случиться не могло. Разве что оставить эльфа связанным там, где лавина должна сорваться... или чтобы он, тяжко раненный, успел истечь кровью до помрачения в сознании... так ведь на Арьена и нападать некому. А что сын не возвращается так долго... нет, и здесь не из чего произрасти беспокойству. Конечно, пересечь Хохочущий Перевал по правой седловине и одного дня довольно... однако за время своей отлучки семеро беглецов могли ой как далеко уйти — поди, догони их... а прежде того сыщи! Скоро ждать Арьена домой даже и думать нечего...
Но ведь откуда-то должна была взяться эта смутная тревога?
Отвлечься от тоскливого беспокойства королю никак не удавалось. Мало-помалу оно так властно заполонило собою сознание, что думать о чем бы то ни было сделалось почти невозможно. Тревога не то, чтобы отвлекала от прочих мыслей — она просто-напросто высасывала их, оставляя после себя ничем не заполняемую пустоту. Тягостная эта пустота снедала Ренгана так неотвязно, что он силком приневоливал себя к любому делу, только бы одолеть ее. Руки его без всякого участия мысли полировали недавно выточенную деревянную чашу, смоченная лимонным маслом тряпица ровно ходила по ее округлому боку — однако к работе своей король испытывал такое безучастие, словно вот эти вот его руки находились от него далеко-далеко, на совсем уже дальнем краю света, чуждые ему и почти забытые.
И когда наконец-то земля едва приметно дрогнула, отзываясь на перестук копыт, король так и рванулся навстречу долгожданному их топоту, сжимая в руках почти отполированную чашу.
Мерный перестук копыт доносился от левой седловины — вот и разгадка долгого ожидания: ведь если правую накрыло сходом, пройти по ней невозможно никак. Да и не смог бы Арьен по ней возвращаться: ведь мальчишки удрали конно — значит, и вернуться им пришлось бы на тот же манер. Не оставлять же коней за перевалом! Все окончилось благополучно... одна беда — тревога отчего-то медлит, не желает уходить, так и цепляется за сердце, все требует прислушаться... к чему? К невнятному звуку, вплетенному в конский топот?
Источник этого звука Ренган увидел еще издалека. Тележный скрип — вот что это такое... давненько ему не приходилось слышать ничего подобного... откуда Арьен взял телегу? Откуда — потому что спрашивать, зачем, и вовсе излишне. Если уехало семеро мальчишек, а вернулись, сидя в седле, только трое... ответ, страшный своей единственностью, напрашивается сам собой. Трое из семерых, да Арьен четвертым... Арьен во главе этой мучительной процессии — и притом не один. Он о чем-то переговаривается негромко со своим неожиданным спутником... совсем ровесники на вид... а на самом деле собеседник Арьена раз в пять-шесть его моложе годами — потому что это человек.
Король смирял себя, запрещая телу сорваться в безумный бег — и только сердце колотилось быстро и напряженно, словно бы он и вправду бежал навстречу еще незнаемой, но несомненной беде. Но он не бежал, он шел ровным шагом, мучительно пытаясь угадать сущность этой беды еще прежде, чем она сама скажет о себе. Мальчики, привезенные в телеге — ранены? убиты? изувечены? Что сотворили они по ту сторону перевала — и что сотворили с ними? Есть ли для них еще хотя бы тень надежды... хотя навряд ли. Арьен бы лошадей гнал быстрее мысли, будь дело хоть в малости поправимо. Значит, убиты... убиты — кем? Людьми? Но отчего же тогда человек рядом с Арьеном — не пленник, а собеседник? И собеседник не враждебный, не безразличный — иначе как бы он очутился в седле Черного Ветра?
А потом Арьен и незнакомец спрыгнули с коней, и король ощутил, что у него земля уходит из-под ног... потому что он перепутал. Снедаемый тревогой, он едва скользнул издали быстрым взглядом по двоим ровесникам, один из которых был старше другого более чем впятеро, едва дал себе труд приметить дорожное платье, сшитое на человеческий манер, да излюбленную Арьеном при черных штанах белую рубаху... он обознался, спутал этих двоих, покуда они недвижно сидели в седле — однако движения эльфа и человека разнятся слишком явственно, чтобы даже и самый беглый взгляд мог дать промашку. В небеленую рубашку и охотничьи штаны из тонкой замши был облачен как раз Арьен — Арьен, соскочивший с седла Черного Ветра. А в белое и черное был облачен оседлавший Белогривого человек — юноша с улыбчивыми глазами, которые смотрели сейчас с такой серьезной сдержанностью, что никакая погибель не сумела бы взглянуть так ясно и печально. А ведь он и есть погибель — и не потому только, что Ренгану легче бы живым в могилу лечь, нежели увидеть своего сына рядом с человеком. И не потому, что схожесть этих двоих оказалась внезапнее удара молнии. А оттого, что широкий ворот белой рубахи лишь ненадолго заслонил собою знак, известный всякому... и при виде этого знака руки короля бессильно разжались, и маленькая деревянная чаша сама собой выронилась в густую траву.
Знак в виде щита, синего сверху и черного внизу, перечеркнутого наискось золотым шнуром. Посольский аффикет. «Над нами одно небо, а под нами одна земля» — вот что говорит этот щит. И добавляет: «А слово посла дороже золота». Шнур на маленьком щите, между прочим, и вправду золотой, и сам щит из дорогих камней набран... а это значит, что беда непоправима. Какой-нибудь никому не известный рыцарь, едучи на переговоры, нарвал бы попросту синих васильков да черных «кошачьих лапок» и перевязал бы их желтой ленточкой. Но аффикет из самоцветных каменьев с настоящим золотом может означать только одно: незачем обольщаться юностью негаданного гостя. Это не гость, а посол, и не какой попало, а облеченный нешуточной властью. Такой не поедет толковать о вылитой из озорства бочке вина или обещании жениться, проказливо данном дочке мельника. Человек его положения может вести переговоры лишь о чем-то серьезном... смертельно серьезном. Мальчики на телеге — и человек со щитом при золотом шнуре... значит, вместе с горем нагрянула еще и беда.
Беда, которая вправе из-под сине-черного щита разить насмерть, прямо в беззащитное сердце... но король наделен иным правом — правом исполнить свой долг, прикрыв собой остальных... собой — щитом, способным помериться крепостью с сине-черным, закрыть сердце Долины... а то, что щит и сам обладает сердцем, никого не касается.
