— Ни в коем случае, — холодно заявил король. Слова его звучали непреложно, как смертный приговор — однако Арьену было безразлично, подлежит ли приговор обжалованию.
— Но почему? — вскричал он.
— По той же причине, — отрезал король, — по которой собаку не сажают за один стол с людьми.
Лерметту мгновенно захотелось залепить его эльфийскому величеству пощечину — аж ладони зачесались. Не из-за себя, нет — из-за того, во что от нежданного позора превратилось лицо Арьена. Жесткое, белое и полупрозрачное, словно бы костяное. Таким его Лерметт даже на перевале не видел. Даже на поляне с привязанными эльфами. Оцепенелое, с застывшими губами... люди так выглядят за миг до смерти или безумия. Эльфы, конечно, дело иное... хотя — а иное ли? Если Лерметт так хорошо понимает сейчас Эннеари... да что там — понимает! Он бы и сам так себя чувствовал на его месте. Называешь человека своим другом — а потом твой отец встречает его хладнокровными оскорблениями... и ты ничего, ничего не можешь поделать! Арьен опасался, что Лерметта могут не впустить — сам Лерметт был в этом попросту уверен — но вот оскорблений Эннеари не ожидал. И ведь это, скорей всего, только начало. Нечего обольщаться юным лицом и ясными глазами оскорбителя, королю не меньше тысячи лет, если не больше — за такой-то срок издевок можно поднакопить немеряно... а уж научиться пускать их в ход за столько сотен лет и вовсе немудрено. Этот старикан с безмятежным юным ликом только на зубок его попробовал... отведал, так сказать. А вот когда он в полную силу развернется... посмотри на сына, старый дурак, на сына своего посмотри! Обернись же! Неужели ты не понимаешь, что сделал ему больно? Ему — не мне! Что ты его без стрелы ранил, без меча убил? Разве не видишь, как сама жизнь утекает прочь из него вместе с честью и попранной дружбой? Посмотри же — или ты совсем из ума выжил? Странно... а эльфам вообще случается выжить из ума? Хотя... почему бы и нет? Люди иной раз и за семь десятков лет успевают. Эльфы, конечно, премудрые — так ведь и времени у них на то, чтобы пережить свой ум, куда больше. А ты, твое величество, из ума точно выжил. Иначе не стал бы заставлять моего друга страдать при мне. Нам, людям, это, знаешь ли, отчего-то не по нраву. По счастью, из всех возможных оскорблений ты выбрал именно такое... и мне есть, что тебе ответить. Ну, держись, твое величество. Ты напросился. И ведь не заставлял тебя никто — сам и только сам... теперь не обессудь.
— Ну, отчего же, — промолвил Лерметт медленно и раздельно, наслаждаясь вкусом каждого из своих слов, будто спелыми виноградинами. — Я знавал одну собаку, которую сажали за стол вместе с людьми. На почетное сидение.
Король, явно собиравшийся высказать еще какую-нибудь особо изысканную пакость, так и замер с открытым ртом.
— С-собаку? — непроизвольно вымолвил он.
— Собачищу, — жизнерадостно подтвердил Лерметт. — Здоровенный такой пес был. Дичок его звали. Потому что крепкий был, как дикая лесная яблоня.
Воспоминание мимолетной улыбкой тронуло его губы. У Дичка было еще одно прозвание — Местоблюститель. Отец всегда считал, что объезжать коня и воспитывать щенка должны хозяйские руки, а не наемные. Дичок таскался за обожаемым хозяином повсюду. В недолгие часы разлуки он, как и все щенки, для утоления горя грыз все, что пахло хозяином — однажды умудрившись сожрать даже королевскую перевязь. Избыв же эту щенячью привычку, он приобрел другую — вспрыгивать на любое сидение, только что оставленное хозяином, и устраиваться там со всеми удобствами. На трон его, понятное дело, не пускали — но любой стул, на котором сидел король, был его законной добычей, в чем придворным пришлось убедиться... иной раз довольно болезненным способом. Думаете, сесть на опустевший стул не значит совершить оскорбление величества? Дичок так не считал. Некий придворный вот попытался однажды — и Дичок так цапнул его за святотатственную часть тела, посредством коей тот приступил к совершению преступного действия, что бедолагу месяц на пирах видно не было, да и потом он долго еще предпочитал непринужденно стоять, чуть заметно вздрагивая при виде стульев, скамей и сидений любого рода. Придворные урок усвоили, а Дичок получил почетное прозвище Местоблюститель.
— Огромный был пес. Хоть верхом на него садись.
— И за что же эту... э-э... собачищу сажали за стол? Неужели только за несколько неподобающий для собак рост? — Его эльфийское величество так растерялся, что вполне уместное замечание навроде «варварство какое» просто не пришло ему в голову. Впопыхах он съязвил кое-как — да притом же наиболее удобным для Лерметта образом. Вопрос, даже и иронический, даже и заданный издевки ради, требует ответа — вот Лерметт и ответит. Да не просто ответит, а подробно, обстоятельно... так долго, как только сможет. И еще дольше. Чтобы лицо Арьена перестало напоминать призрак со скорбными сухими глазами. Чтобы он успел опомниться. А отец его — чем черт не шутит — одуматься.
— Как можно! — Лерметт улыбнулся широко и сладко. — Причина была, уверяю вас. Это ведь не когда попало случилось, а в год Ланнского турнира.
Лицо короля приобрело окончательно замороченный вид. Постичь, какое отношение имеет турнир в городе Ланне к собаке избыточного размера, которую отчего-то сажают за стол... нет, этого ничей рассудок не выдержит. Это даже и для эльфа немного слишком. Его величество пребывал в изрядном замешательстве — и Лерметт воспользовался его замешательством вовсю, продолжая свой рассказ с точно рассчитанной неспешностью.
— Отец тогда отправился в Ланн не один. Рыцарей с ним было много, человек тридцать. Ну, и Дичок, само собой, увязался — куда же без него! Попробуй его дома оставить, если он наравне с лошадью бегать может! Не охотничья ведь собака — боевая.
— Надеюсь, хоть на турнире ваш Дичок не сражался? — презрительно изогнув губы, осведомился король.
— Нет, конечно, — кивнул Лерметт, заметив с потаенным восторгом, что в глазах Арьена затеплилось некое подобие жизни. — Правила не дозволяют. У него ведь нет ничего, кроме ошейника. Собака он. Хотя жаль. Он бы всех победил. Подумаешь, доспехи...
Судя по выражению лица его эльфийского величества, он отчетливо представил себе собаку, прокусывающую стальной панцирь, как яичную скорлупу.
— Ланн есть Ланн, — вздохнул Лерметт. — Нельзя, чтобы собаки. Только рыцари. У них хоть какое-то имущество есть. Правда, и его не всегда хватает. Когда отец со своими рыцарями из Ланна уезжал, ни на ком полного доспеха не было.
— Ваш отец потерпел настолько сокрушительное поражение? — У короля явно в голове не укладывалось, как сын может поведать о подобном позоре отца, да еще с этакой милой улыбочкой. Надменность в его голосе сделалась почти нестерпимой.
— Нет, что вы, — Лерметт с деланной скромностью потупил глаза. — Он потерпел настолько сокрушительную победу. Всех противников разгромили дотла.
— Что-о?
К тайному триумфу Лерметта слово это выдохнул не только сам король, но и Эннеари. Ф-фу-у... ожил, дружище.
— Ланн — это такое, знаете ли место, где оказаться побежденным на турнире небезвыгодно, — пояснил Лерметт. — Там принято, чтобы победители делали подарки побежденным. Как бы делились своей удачей. Обычай такой. Поговаривают, что Ланн — единственный город, где рыцарь, не отягощенный тяжелым кошельком, может поправить свои дела, если дозволит повалять себя по ристалищу. На самом-то деле в Ланне сражаются честно — как раз из-за этих слухов. Честно — и яростно, как нигде. Никому ведь неохота, чтоб его заподозрили, будто он корысти ради проиграл. Поэтому рассчитывать на победу в Ланне самонадеянно — а рассчитывать на полную победу и вовсе глупо. Вот отец и не рассчитывал. На всех побежденных просто-напросто подарков припасенных не хватило. Пришлось собственными доспехами отдариваться. Доспехами, оружием... А потом домой возвращаться. Степью. Собственно, по нашу сторону реки не сплошная степь, там и леса есть... — он примолк.
— Но собака-то тут при чем? — едва не взвыл король.
Откровенно говоря, Лерметт удивлялся, что венценосный слушатель всего лишь взвыл, а не двинул рассказчика чем-нибудь тяжелым по голове. Все-таки воспитанный народ эти эльфы! Затевая долгий сказ, Лерметт вовсе не собирался доводить короля до опасного предела — однако же довел... а по голове, тем не менее, не получил. Если учесть, что на лице короля с самой первой минуты их встречи явственно читалось
