знаете... что вы можете знать!
Черный Ветер слегка всхрапнул и замотал головой. Эннеари, не оборачиваясь, потрепал его по лоснящейся вороной шее.
— У меня самого друг был из людей... давно, до того еще, как ты родился.
Эннеари показалось, что он понял — и мнимое это понимание наполнило его гневом.
— И что же? Ты теперь всех людей грязью поливать станешь? Если один-единственный человек оказался...
— Не смей! — оборвал сына король с яростью хоть и сдержанной, но бешеной настолько, что листва, словно вода, подернулась рябью. — Ничего ты не понял, ясно? Он был лучшим другом, какого только можно пожелать — эльфу ли, человеку... да хоть кому. Отважным, великодушным, прямым, как стрела...
— И как же звали этого славного рыцаря? — спросил ошеломленный Арьен.
— Рыцаря? — усмехнулся король. — Рыцаря, вот еще. Шутом он был.
— Ка... каким еще шутом?
— Очень талантливым. Думаю, одним из лучших. — Король на мгновение примолк, погрузившись в воспоминания. — Студент... не делай такие глаза, сынок. Студент он был — а шутом подрабатывал. Чтобы было чем за учение платить. Среди людей, знаешь ли, такое случается. А только таких, как он, я никогда не встречал... среди людей — тем более. Люди, сынок, странные создания. Обидчивые. И ведь никогда не поймешь, на что обижаются. От самой невинной шутки пузырями идут. А если держишь себя с ними крепко и лишних слов не говоришь — опять обижаются. Или, мол, эльфы — насмешники, или чванные холодные мерзавцы, которые на всех свысока смотрят... что так, что этак, а все обида. А он совсем другой был. К чужой надменности шуту, сам понимаешь, не привыкать, а по части насмешек... он меня ведь чем купил... ох! На том королевском пиру, куда меня нелегкая занесла, столько рыцарей было — и все такие обиженные, даже и не скажешь, который тут самый обиженный. Вот-вот дело могло скверно обернуться. Все им казалось, что я над ними смеюсь. Я и сам понимал, что единственный выход — это если они надо мной посмеются. Тогда их спесь надутая успокоится.
— Люди обычно не смеются над эльфами, — отрывисто произнес Эннеари. — Хотел бы я знать, почему.
— Обычно, — кивнул король. — А он посмеялся. Он, знаешь ли, изобразил, как пьяный до бессознательности эльф поет любовную балладу. Теперь ты понял?
Арьен тихо присвистнул.
— Понял, — коротко усмехнулся король. — Вижу, что понял. Ты себе хоть представить можешь, чтобы человек не просто эльфа пересмешничал, а — похоже?
Арьен покачал головой.
— Очень похоже... а вот уж кто ну никак не эльф с виду. Маленький, мосластый, походка, как у цапли. И нос... хотел бы я знать, сколько раз ему этот нос ломали. С таким кривым носом даже человек уродиться не может. А похоже вышло. И очень смешно. Рыцари со смеху напополам рвались. А я с ним после пира в кабак утянулся.
Эннеари с трудом удержал вздох изумления. Представить себе мосластого шута похожим на эльфа он еще мог — но вот представить себе своего отца сидящим с этим шутом в кабаке...
— С ним легко было, с Лавеллем, — мучительно произнес король. — Так легко... ни с кем на свете... ни с кем! И такое понимание... не с полуслова даже, а... не знаю, не могу сказать. Столько ума, сердечности, отваги... я такого величия души ни в одном короле не встречал. Никогда больше у меня такого друга не будет. Никогда. Я ведь клятву эту злополучную в свое время для того и придумал, чтобы его злейшего врага следом за ним в Долниу не допустить... а потом и вовсе позабыл о ней.
Впервые в жизни Арьен пожалел, что не родился человеком. Вот этим самым шутом Лавеллем. Потому что он бы сумел понять — а Эннеари теперь уже окончательно перестал понимать что бы то ни было.
— Но тогда почему же? — Арьен тряхнул головой, и синяя полоса соскользнула с его глаз прочь. — Отчего же нам не водиться с людьми, если среди них бывают такие достойные создания? Отчего ты мне не велишь...
— Ах, отчего? — Король тоже тряхнул головой, не замечая, что повторяет движение своего сына в точности. — Ты еще не сообразил? Изволь. Оттого, что познакомился он со мной девятнадцати лет от роду, а умер всего шестидесяти восьми. Сорок девять лет — всего-то сорок девять — и он ушел навсегда. Только на год свою жену и пережил. Всего сорок девять лет, подумай — оглянуться не успеешь, а его не стало. А прежде того я видел, как он стареет... год от года... быстро, так быстро! Его больше нет. — Голос короля сделался почти по человечески сиплым. — И это такая боль... они слишком быстро уходят от нас, сынок. И оставляют нас с нашей болью, с нашей тоской. Этот твой принц, он... я не хочу, чтобы ты виделся с ним. Не так ты долго с ним и знаком... забудешь. А не забудешь, так помнить его станешь молодым и сильным — и никогда не увидишь его ветхим и дряхлым. Ты не знаешь, что такое эта тоска... ничего ты не знаешь! Я никогда не презирал людей, только вид делал... а парень этот чист, как ручей, и силен, как река — да я никогда бы и в мыслях на самом-то деле не посмел... но я оскорблял его, чтобы он уехал... потому что я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь из вас изведал эту боль... я не хочу, чтобы тебе было
Эннеари шагнул к отцу и крепко обнял его. Король вздрогнул от внезапной надежды: на тот миг, когда щека сына коснулась его щеки, ему показалось... но он тут же понял, что ему всего лишь показалось.
— Знаешь, — с непонятной усмешкой произнес Арьен, — он ведь не обиделся. Он уехал, чтобы ты на меня не гневался.
Черный Ветер положил морду на хозяйское плечо и ласково выдохнул прямо в лицо королю.
— Чтобы не причинять мне боли раздором с отцом, — добавил Эннеари. — Хотел бы я знать, за что вы оба меня так любите, а?
— Ты был прав, — помолчав, ответил король. — Я тебя отпущу. Езжай.
Он снова вскинул голову, прищурился, усмехнулся и с силой фыркнул прямо в морду оторопевшему жеребцу.
Я догоню его, думал Эннеари, сжимая коленями бока Черного Ветра. Непременно догоню. Он ведь не на Белогривом уехал. А Мышка... что — Мышка! Далеко на ней не ускачешь. Лерметт ведь не кузнечик, право, чтобы скачки на мышах затевать.
Вороной послушно перешел на мощный ровный галоп. Эннеари и этот аллюр казался недостаточным — однако встречный ветер охлестывал его по щекам так лихо, что эльфу поневоле приходилось признать, что двигаться быстрее, пожалуй, что и невозможно. Днем он еще мог бы попытаться — но сейчас, в темноте почти полной... скорее бы луна взошла! Нет, в самом деле — и где эту шалую небесную привереду носит?
Впрочем, нет худа без добра. Лерметт не эльф, а серая скромняга Мышка — не Белогривый. Навряд ли принц в таких потемках погоняет кобылку... навряд ли он и вовсе остался в седле. Разве что обида его слишком сильна... хотя нет, Лерметт не из тех, кто дает волю собственным обидам. Даже для человека он не по летам сдержан. Ни разу он не позволил себе в присутствии Эннеари вспылить всерьез или по- настоящему обидеться. Так это в присутствии Эннеари — а наедине с собой? Что, если оскорбленное достоинство заставляет Лерметта гнать лошадь все быстрее, даже не замечая того, покуда усталость не вынудит несчастную Мышку остановиться? Да, но тогда ему волей-неволей придется расположиться на привал — а значит, Эннеари его наверняка догонит.
Внезапно Черный Ветер вздыбился на полном скаку, вновь опустился на все четыре копыта и замер, как врытый в землю — в то самое мгновение, когда Эннеари уже поднял руку, чтобы натянуть поводья.
Эльф и сам не мог бы сказать, что заставило его прервать бешеную скачку. Может, какой-то дальний звук, неразличимый для слуха, не достигающий сознания, но все же внятный для снедающей его тревоги — посторонний звук, исподволь вплетенный в топот копыт по мягкой траве, звук, которого не должно быть, чуждый нерушимой тишине ночного перевала? Или запах дыма — нет, пока еще только призрак запаха? Или неуловимо иное колыхание теней — иное, не такое, какое должна отбрасывать
