восходящая луна? Человеку даже и представить себе трудно, сколько может увидеть, услышать и учуять эльф там, где людям или гномам не заметно ничего. А уж эльф, чьи чувства десятикратно обострены томительным беспокойством, в котором он и сам себе признаться не хочет...
Эннеари бесшумно соскользнул с седла.
— Жди, — приказал он еле слышно.
Черный Ветер низко склонил голову в знак согласия. Эннеари вдохнул глубоко, выдохнул и пустился бегом. Порыв его был настолько внезапным и безотчетным, что он и сам не сразу понял, что заставило его покинуть седло и кинуться опрометью невесть куда. И только на бегу уже Эннеари сообразил: Черный Ветер поднялся на дыбы — но не заржал! Вороной не издал ни звука. Это плохо. Это очень плохо. Это значит, что впереди — враг. Впереди тот, кто ни в коем случае не должен услышать конского ржания, топота копыт... кто вообще ничего не должен услышать. Именно эта мысль и погнала Эннеари бегом прежде даже, чем он успел ее осознать — а осознав, он лишь с неимоверным трудом подавил дикое желание мчаться сломя голову, что есть духу. Эннеари не боялся, что его заметят, но он боялся не успеть. Ведь если там, впереди, враг... но именно поэтому Эннеари и не может, не должен бежать на пределе сил! Что толку домчаться до цели лишь затем, чтобы свалиться в полном изнеможении! Поневоле приходится смирять собственное тело, желающее не то, что бежать — лететь! — сколько бы ни подхлестывала его неуемная тревога. Нельзя тратить силы попусту — их должно хватить не только на бег, но и на сражение... а прежде того еще и на поиски. Эннеари должен найти, где укрылись враги, где они расположились на постой, где разожгли костер — как бы он ни был хитроумно упрятан, какие бы умельцы его ни раскладывали...
Нет, костер этот раскладывали определенно не умельцы. Эннеари не смог бы ответить, что он заметил прежде — золотистый глаз пламени или прозрачный серый палец дыма, лениво щекочущий звездное небо. От изумления эльф даже остановился. Надо же — совсем ведь не таятся. Что это — полная неспособность делать самые простые вещи? Или предельная, нерассуждающая наглость — торжествующая наглость подонков, нерушимо уверенных в полной своей безнаказанности?
К сожалению, второе, мрачно подумал Эннеари. О неумелости тут нет и речи. Неумехи не смогли бы захватить Лерметта... во всяком случае, взять его живым уж точно не смогли бы. Хотя... о каком умении может идти речь, если нападают двадцать на одного, безоружного, да притом из засады? Да и разве ускачешь на уставшей за день приземистой крестьянской кобыленке от всадников на свежих отборных лошадях? Эх, вот будь у Лерметта под седлом не серенькая Мышка, а Белогривый — только бы погоня его и видела! Конечно, Мышка держалась доблестно — ишь, круп весь в мыле, поглядеть, так и то вчуже жалость берет. Но разве косолапой бедолажке вынести седока из такой заварухи!
Эннеари, укрытый зарослями кустарника и темнотой, особенно непроглядной для тех, кто стоял в круге света возле костра, сам видел их ясно и отчетливо — и сидевших чуть поодаль, и пустивших флягу с вином по кругу... а что, после успешно завершенной поимки вполне можно себе и позволить! Но особенно отчетливо был виден крупный широкоплечий человек средних лет, у ног которого лежал связанный Лерметт.
Принц дышал тяжело и неровно. Белая его рубашка была почти сплошь залита кровью. Огромное, почти во всю грудь кровавое пятно то вспыхивало ярко-алым в сполохах костра, то делалось едва ли не черным. И точно так же алое сменялось черным на левой половине лица. Эннеари, едва увидев лицо друга, судорожно стиснул зубы: он был совершенно уверен, что это было проделано латной перчаткой — той самой латной перчаткой, которую широкоплечий сейчас держал в руках.
Вот в эту минуту к Эннеари мог бы подойти кто угодно, нимало не таясь, и горло ему перерезать — никого и ничего он бы не заметил, даром, что эльф. Не смог бы заметить. Есть события, которые поглощают все душевные способности без изъятия, без малейшего остатка.
— А ты неплохо поработал, малыш, — издевательски заметил широкоплечий, небрежно поигрывая железной перчаткой. — Очень неплохо. Талант, вне всяких сомнений. Ты всегда был на редкость способным дипломатом. Но такой прыти я, признаться, даже от тебя не ожидал. На редкость ловко проделано. Сколько сил, ума, сколько стараний приложено...
Принц смолчал.
— Право, жаль, что все это — и впустую, — заключил широкоплечий.
Лерметт с трудом сплюнул кровавый комок почти что ему под ноги.
— А вот это ты зря, — ласково укорил плечистый, — это ни к чему. Впрочем, неудачникам и не такое дозволено. Ты неудачник, малыш. Ты, а не я.
— Мели... языком... сколько хочешь. — Лерметт говорил медленно, но внятно. — Тебе... это... ничего не даст.
— Даст, — успокоительно протянул плечистый. — Еще как даст. Ты и не догадываешься — ведь ты, дружочек, талантливый дурак, и только. Ты и такие, как ты — никогда-то вы не поймете, что лучшая дипломатия — вот она. — И с этими словами он ласково, почти любовно погладил латную перчатку.
Эннеари так стиснул кулаки, что ногти вонзились в ладони едва не до крови. Двадцать! Этих мерзавцев двадцать человек, а он — он один...
— Твой покойный отец тоже никогда не понимал таких вещей, — равнодушно добавил плечистый — и Лерметт рванулся из пут с такой силой, словно и не был ранен. Рванулся — и едва не потерял сознание от тщетного усилия. Его побледневший лоб заблестел от внезапной испарины, мгновенно позолоченной отблесками пламени.
— Ну-ну, — ухмыльнулся владелец перчатки, — зачем так напрягаться, дружочек? Тебе уже некуда спешить.
Двадцать — это много... слишком много... стрел в колчане на них достанет с избытком, но в одиночку снять их одного за другим нечего даже и надеяться.
— Почему?.. — простонал Лерметт.
— Ах, тебя интересует, почему? — плечистый с деланно задумчивой улыбкой соединил кончики пальцев левой руки с кончиками железных пальцев перчатки. — Надо же, насколько ты сообразительнее своего отца. Покойник вот никогда не интересовался, почему. А ты хоть перед смертью, а догадался спросить. Хвалю. Да просто потому, что десять лет на моем месте за столом сидела черная скотина, вот почему. А когда эта тварь сдохла, оно осталось пустым.
Это он про Дичка, сообразил Эннеари в бессилии гнева.
— Твой отец усадил собаку на место канцлера, вот почему! — в голосе плечистого слышалась ярость, тяжелая, как его перчатка. — А мне даже ошейника собачьего пожалел! Всякую шваль... всякую шваль худородную! — Плечистый задыхался — словно бы он пил вино из полной до краев чаши, а оно все не кончалось и не кончалось. — А мне ошейника пожалел!
— Всего-то... — прошептал Лерметт.
— Знаменитых рыцарей, победителей стольких турниров — и в опалу... в небрежение... все славные традиции рыцарства — все побоку... ни уважения, ни воспитания должного... нас всех — нас! — едва ли не в ссылку... что ж поделать, если я из своего далека не сумел понять, что его величество болен.
— Эта болезнь называется ядом, — промолвил Лерметт.
— Несомненно, мальчик мой, — выдохнул плечистый, мало-помалу вновь овладевая собой. — Несомненно. Для нас с тобой. Но я ведь никому ничего не скажу... и ты тоже. Разве я мог спасти его высочество наследника престола, убитого коварными эльфами?
— Никто... не поверит. — Голос Лерметта сорвался.
— Еще как поверят. Несчастный принц найден на перевале весь утыканный эльфийскими стрелами с ног до головы... при этом, заметь, связанный — и это в благодарность за все его старания.
Эльфийские стрелы, говоришь? Ну, так ты скоро на собственной шкуре узнаешь, мразь, что такое эльфийские стрелы.
— Я получу все, что мне нужно — понял, малыш? Войну, на которой я покрою себя славой... и регентство — а там и корону.
Взгляд Эннеари был неотрывно прикован к плечистому — а руки сами уже доставали из колчана стрелы и раскладывали их веером. Пять стрел — один веер. Четыре раза по пять. И ни одной стрелой больше — потому что цель должны поразить все двадцать. Промахнуться нельзя ни разу, иначе тот, кто останется в живых, прикончит пленника. Пусть даже у него на это останется лишь доля мгновения, но за эту долю может случиться непоправимое — а значит, промахнуться нельзя.
