человек — но не увидел вокруг никого. Ни единого тела. Даже трава, и та не примята.
— Это другой костер, — произнес Арьен, верно истолковав его недоуменный взгляд. — Я сначала перенес тебя, а уж потом за твои раны взялся. Неужто я стал бы тебя исцелять посреди этой... — Эннеари запнулся, и его слегка передернуло. — Этой бойни.
— Как... ты их... одолел? — Слова пока еще приходили на язык отчего-то не сразу, но Лерметт знал, что это ненадолго.
— Совсем не так, как собирался, — усмехнулся Эннеари, отнимая руки от его висков. — Помощник у меня выискался — могучий, не мне чета.
— Кто такой? — Эти два слова проскользнули сквозь горло уже лучше, значительно лучше.
— Белогривый, кому же еще быть, — сообщил Арьен. — Черному Ветру я велел себя дожидаться — вот он и ждал. А Белогривому никто никаких приказов не отдавал. Так разве он мог оставить тебя в беде? Не забывай, он ведь тебя выбрал.
Белогривый... да, Лерметт помнил не только свист стрел, но и ослепительную вспышку торжествующей ярости — как же мог он даже на грани сознания не распознать зов своего скакуна!
— Притом же у него здесь был магнит еще и другого рода, — добавил Эннеари, улыбаясь. — Куда как притягательный.
— Это какой? — удивился Лерметт.
— А ты сам посмотри, — посоветовал Арьен, улыбаясь еще шире. — Да не туда, правее.
Лерметт посмотрел правее, и глаза его распахнулись изумленно и весело. Зрелище, открывшееся его взору, всяко заслуживало того, чтобы его увидеть. Мышка, хотя и утомленная еще недавней скачкой, вовсю наслаждалась своей негаданной участью. Она то и дело пускалась рысцой, одновременно неуклюжей и грациозной, и отбежав в сторону самую малость, оборачивалась и невинно косила назад темным влажным глазом — да Лерметт поклясться был готов, что она хлопает ресницами, совсем как молоденькая горничная, которая отлично знает, что делает, но притворяется, что никакого понятия не имеет. Устоять перед подобным призывом не было решительно никакой возможности, и рыжий ухажер мгновенно откликался на манящий взгляд дамы его могучего лошадиного сердца. Белогривый шумно вздыхал, одним мощным прыжком преодолевал расстояние до кокетливо вздрагивающей Мышки, фыркал и нежно опускал голову ей на холку — для чего ему приходилось изрядно сгибать шею, учитывая разницу в росте. На несколько мгновений Мышка замирала от удовольствия, затем выскальзывала из-под ласк своего кавалера и впритруску повторяла маневр.
— Что он в ней нашел?! — вырвалось у Лерметта. Действительно, более гротескной парочки, нежели статный красавец Белогривый и низкорослая мосластая косолапенькая Мышка с мохнатыми щетками так сразу, с ходу, пожалуй, и не придумаешь.
— Извечный мужской вопрос, — с шутливым вздохом развел руками Эннеари. — Иногда на него даже удается получить ответ. Но только не в этом случае. Со мной этот рыжий мерзавец просто отказывается разговаривать. Вообще. Демонстративно.
— Почему? — полюбопытствовал Лерметт, не без труда отведя взгляда от галантных перипетий лошадиных взаимоотношений. Белогривый, ничего не скажешь, знал толк в ухаживании — изысканном и церемонном, без спешки и суеты. Мышка млела, проникаясь величием его чувств, и делала вид, что ну вот совсем не торопится сдаться.
— Да потому, что я не взял его с собой, — объяснил Эннеари. — Между прочим, он кругом прав. Мы дозволили тебе уехать без него, хотя он тебя выбрал — да этого одного довольно, чтобы он почел себя оскорбленным. Мало того, я тебе на выручку поехал, а его с собой взять не догадался. Это наше с тобой счастье, что он турнул за мною следом, не спросясь. Там все-таки двадцать человек было — и не сказано, что я сумел бы их всех положить так, чтобы ни один тебя не успел прирезать.
Лерметт нахмурился — но не от воспоминания о чудом миновавшей его смерти.
— Ты, между прочим, тоже турнул следом, не спросясь, — вздохнул он.
Именно в это мгновение Ренган, король эльфов, взял в руки чашу и наполнил ее водой из родника.
Чаша эта была единственной в своем роде — второй такой, хоть полсвета переверни, и то не сыщешь. При виде нее любой Мастер Чаш за голову бы схватился. Любой — но не Ренган. Ибо чаша эта была изделием рук Лавелля. Великого шута Лавелля. Самого лучшего друга, какого только может повстречать на своем жизненном пути человек ли, эльф ли... да кто угодно! Замечательный, великий, прекрасный, гениальный и нелепый — что ж, чаша была своему создателю вполне под стать. Ренган, как ни пытался, так и не смог понять — то ли Лавелль и в самом деле настолько не умеет резать по дереву, то ли он просто-напросто притворился и морочит друга шутки ради... ради одной из своих небрежных и восхитительных шуток, для которой Ренган, не колеблясь, отдал бы все свое эльфийское долголетие, только бы услышать такую шутку еще раз. Скорее все-таки второе: ведь шут — это человек, который умеет все на свете гораздо лучше тех, кто зарабатывает себе этими умениями на хлеб, но притворяется, что не умеет вовсе. Скорее всего... но руку на отсечение Ренган, пожалуй, давать бы не стал: ведь с Лавеллем никогда нельзя знать наверняка.
Чаша была на изумление кривобокой, перекошенной, кое-где примятой, а с одного края ее словно бы тяпнул зубами неведомый чудо-зверь, отхапав изрядный кусок — отчего казалось, что чаша гримасничает. Нет, сотворить подобное преднамеренно попросту невозможно... или все-таки возможно? А впрочем, какая разница? Чаша была сердечно дорога Ренгану, как дорог был ему и сам Лавелль. А еще с этой чашей лучше, чем с любой другой, удавалась волшба. Какая угодно, даже простейшее превращение напитков. Ренган был мастером, и из его рук выходили изделия, поражающие своим совершенством — а кривенькая чаша словно бы ухмылялась всем его усилиям, легко принимая любые чары. Ренган помнил, как Лавелль, прислонясь к огромной сосне, говаривал, принимая от Ренгана чашу с золотистым эльфийским вином: «Нет уж, от золота, даже и жидкого, я не пьянею, так что уволь. Мне бы лучше чего потемнее». И нежное искристое золото в чаше послушно темнело, превращаясь в красное до черноты вино из тех сортов, что возделывают на виноградниках дальнего юга Сулана.
А еще эта чаша лучше любой другой годилась для ясновидения и дальновидения. Только поэтому Ренган и нарушил свой молчаливый зарок. Ни разу со дня смерти Лавелля он не брал эту чашу в руки, даже не прикасался к ней. Он все еще не избыл тоски по навек ушедшему другу, и напоминать себе о своей утрате лишний раз не хотел. Однако сейчас, отпустив Арьена в дорогу, он места себе не находил. Да, мальчик был обязан это сделать. Да, Арьен прав, и человека, вне всякого сомнения, подстерегает опасность. А он — он отпустил сына навстречу этой опасности... отпустил в одиночку... нет, положительно, он сошел с ума, когда дозволил Арьену уехать!
Ренган несколько нескончаемо долгих часов боролся с собой — и был разбит наголову. Рука его мимо воли сама потянулась к заветной чаше. Не для того, чтобы налить в нее вина — Ренган нуждался сейчас не в забытье, а в знании.
Если Арьен как-нибудь сведает, что я сегодня наблюдал за ним, подумал Ренган, неприятностей не оберешься. Он будет ходить оскорбленным, самое малое, неделю. Ну и пускай. Одно дело — послать мальчика за его загулявшими приятелями... хотя даже и тогда Ренган был готов заглянуть в чашу... и как только удержался? И совсем другое дело — знать, что сыну может грозить опасность, и не знать, какая...
Кому ты голову морочишь, Ренган — себе? Сам ведь понимаешь, что вовсе не опасность, пусть и неведомая, заставляет твое сердце сжиматься от боли и беспокойства... во всяком случае, не только опасность.
Вода в роднике была чистой и холодной. Когда чаша наполнилась до краев, прозрачная поверхность отразила лицо Ренгана — сумрачное, встревоженное. Эльфийский король прикоснулся пальцем к краю чаши и пробормотал заклятие.
Отражение исчезло. Опустевшая вода помедлила немного — Ренган затаил дыхание — а потом в чаше появилось лицо Эннеари. Усталое — о Свет и Тьма, какое же усталое! — как ему глаза темными кругами-то обвело, как щеки осунулись... зато веселое. Вот честное слово, веселое!
А вот и Лерметт — бледный до синевы, но живой... похоже, самое страшное, чем бы оно ни было, уже позади. Хвала всему мирозданию — мальчики живы!
