Лерметт в чаше нахмурился.
— Ты, между прочим, тоже турнул следом, не спросясь, — произнес он.
Из самой глубины не груди даже, а души Ренгана вырвался мучительный стон. Самое страшное не закончилось — нет, оно только начиналось.
— Ошибаешься, — ответил Эннеари. — Конечно, если бы мне и запретили, я бы все равно уехал. Но чего не было, того не было. Меня отпустили честь по чести.
— Ой ли? — Лерметт отважился скептически приподнять брови. — По мне, твой отец готов скорей дать себя на куски изрезать, чем дозволить тебе якшаться с презренным человеком. Как бы тебе за твою выходку не нагорело.
— И опять ошибаешься, — возразил Эннеари. — Ничего мне не нагорит. Во-первых, отец не презирает людей. А во-вторых, не просто ведь с человеком, а с тобой. А он тебя, если хочешь знать, очень даже уважает и ценит.
— Вот как? — на сей раз Лерметт удивился непритворно. — Странно же оно у него выглядит. Если это, по его понятиям, уважение — помогай тогда Боги тем, кого он не уважает.
— Ты не понимаешь! — жарко возразил Эннеари. — Ты просто не понимаешь!
— Так объясни, сделай милость, — молвил Лерметт. — Правду сказать, едва ли я хоть раз попадал в положение, в котором понимал бы меньше, чем сейчас. Вот и объясни.
— Изволь, — хмуро откликнулся Эннеари и замолчал.
— Это так трудно? — тихо осведомился Лерметт, уже сожалея о своих словах. Нет, ну когда же он научится держать язык за зубами, когда?
— Трудно? — переспросил Арьен и чему-то мрачно усмехнулся. — Нет. Не трудно. Скорей уж невозможно.
Он снова замолчал — на сей раз надолго.
— Скажи, — неожиданно произнес эльф, — когда Дичок твой помер, ты о нем горевал?
— Ужасно, — искренне ответил Лерметт, совершенно сбитый с толку странным вопросом. — Мне его, честно говоря, и посейчас иногда не хватает. Полтора года прошло, а я так толком и не привык.
— Вот как? — странным тоном протянул Эннеари. — До сих пор не привык, говоришь? А ведь это только собака. Так чего же ты хочешь? Ты ведь не собака, Лерметт, ты — человек!
Лерметт задохнулся, пораженный внезапной догадкой.
— Почему вы так мало живете? — Эннеари говорил так, словно что-то сдавило ему горло; на Лерметта он старался не глядеть. — Почему вы так быстро уходите от нас? Ты ничего не понял, ничего... и я тоже... у отца был друг, человек... давно, еще до того, как я родился... и он до сих пор не может избыть своей потери.
Эльфы живут долго... очень долго... сотни лет тоски по утраченным друзьям, сотни лет неизбывной боли... так вот отчего эльфы сторонятся людей! Надменные, высокомерные? Как бы не так! Какое, к свиньям собачьим, высокомерие — просто кто же своей охотой в такую петлю полезет? Несколько десятилетий дружбы, сущая малость по эльфийским меркам — и то если очень повезет — а потом столетия скорби и горя.
— Ты, помнится, говорил как-то, что у эльфов настроение меняется быстрее, чем белка с ветки на ветку скачет? — грустно улыбнулся Эннеари. — Это правда, Лериме. Мы переменчивы в настроении — но до ужаса постоянны в страстях. И в привязанностях.
Ох, Арьен — и ты еще улыбаться пытаешься... до улыбок ли тебе? Лерметт отлично понимал, что лишь от сильной душевной муки с уст Эннеари могло сорваться староэльфийское «Лериме» — имя ближней ветви взамен общепринятого. Потому что такая же точно боль заставила его впервые назвать друга Арьеном — когда казалось, что Лерметт утратит его навсегда.
— Это очень больно, — тихо промолвил Эннеари. — Я не знал... у меня никогда еще не было такого друга, как ты, и я не знал... а у отца был. Он просто хотел оградить нас от этой боли. Меня в особенности. Ты прости его, если он тебя обидел. Это ведь не потому... — Арьен смешался. — Он вовсе не презирает тебя, что ты. Наоборот. Именно поэтому. Испугался он за меня, понимаешь?
Еще бы не понять! К презренному ничтожеству не привяжешься, о нем не станешь тосковать всю оставшуюся жизнь. Вот теперь Лерметт полной мерой понял, как восхищен и очарован был эльфийский король. Судя по тому, с какой неистовой силой он стремился унизить в глазах Арьена его новообретенного друга, уважение Ренгана было не только страстным, но и поистине безграничным.
И все же в одном Арьен ошибается. То, что с ним творится сейчас, еще не боль, а только ее преддверие — но какое же страшное! И что ему, Лерметту, теперь делать прикажете?
— Какая обида? — улыбнулся Лерметт в ответ. — Нет, это я как раз очень даже понимаю. Я не понимаю другого — с чего вы взяли, что мы уходим, тем более навсегда?
— К... как это? — запинаясь, вымолвил Эннеари. Лицо его побледнело так внезапно и резко, как это бывает только у эльфов. Люди бледнеют по-другому. Пожалуй, никогда еще эльфийская природа Арьена не проявляла себя так выразительно. Даже когда его сломанные кости срастались за считанные часы, его инность не была столь явственной.
— А ты на руки свои посмотри, — посоветовал Лерметт.
Эннеари обратил растерянный взгляд на свои руки, которые двигались совершенно безотчетно, как нередко случается в минуты крайнего волнения — что у людей, что у эльфов. В руках Арьен вертел какую-то веревку — по всей вероятности, обрывок пут Лерметта. Пальцы эльфа безостановочно вывязывали посольский узел — затягивали, раздергивали, затягивали вновь...
— Понял теперь? — осведомился Лерметт. — Нет? Арьен, лэн найри-и-тале! — И почему только Лерметт произнес нетерпеливое повеление «подумай хорошенько» именно по-эльфийски? — То, что ты сейчас делаешь — ведь это
Эннеари вскинул голову. Обрывок веревки выпал из задрожавших рук.
— Это тоже я, понимаешь? — настойчиво повторил Лерметт. — Ведь ты же от меня этому научился, верно?
Арьен надломленно кивнул.
— Всякий раз, когда тебе понадобится завязать посольский узел — это я рядом с тобой, даже если меня и нет, даже если я умер, все равно это я! И когда ноги себе ломать станешь — в том или ином смысле — когда примешь на себя боль, чтобы выбраться из ловушки, это тоже я! — Лерметт говорил с лихорадочной убежденностью, быстро и горячо. — И когда надумаешь себе смастерить, как собирался, воротник с припасом и пояс с секретом — это тоже я! И когда смиришь себя прежде, чем гневаться — тоже!
Эннеари пока еще не понимал... не совсем понимал — но лицо его осветилось жадной надеждой.
— Арьен, таэ эккейр — да как я могу умереть, пока ты жив, придурок! Куда я от тебя денусь, скажи на милость? Все, чему ты от меня научился, о чем спорил со мной, все, что мы друг другу сказали и еще скажем — ведь это я с тобой, пойми же. Уйти? Ха! Как бы не так. Мы не уходим от вас навеки — мы остаемся с вами навсегда.
Эннеари открыл было рот, но так и не смог ничего сказать. Губы его дрожали.
— Когда я умру, я просто останусь с тобой навсегда, только и всего, — тихо промолвил Лерметт. — И уже никуда не уйду. Ты всегда сможешь поговорить со мной — и тебе больше не придется меня искать или ждать. Я ведь буду рядом. А что ты моего ответа не услышишь — так всегда ли меня слышно теперь, пока я жив? Хотя... а кто сказал, что не услышишь? Я буду с тобой и в тебе, навсегда, насовсем... ты только прислушайся к самому себе повнимательней — разве я тебе не отвечу?
Ренган закрыл глаза, но слезы все равно струились из-под сомкнутых век. Лавелль... Свет и Тьма, как же неистово он негодовал на друга за то, что он смертен — а Лавелль только смеялся в ответ... выходит, не зря смеялся?
Когда эльфийский король вновь открыл глаза, Арьена и Лерметта в чаше уже не было. Там был только он сам. Так всегда бывает, если закрыть глаза или отвести взгляд от чаши во время видения. Ох, мальчики...
