словно щепки и прочий мусор, качнули властно и безразлично. А потом эльф усмехнулся и направился к пруду, на ходу подбирая веревку.
Шеррин затаила дыхание. Никогда в жизни она не видела, чтобы кто-нибудь шел так... легко? свободно? непринужденно? Никто из придворных не отважился заступить ему дорогу. Никто и не посмел бы — после такого выстрела... страх, самый обыкновенный страх выступал на их лицах, словно пот... уж если этот стройный красавчик способен через толщу воды в человеческий рост без малого всадить стелу в узкое металлическое колечко... нет, нет, и не просите, и даже не требуйте — от такого стрелка лучше держаться подальше! И уж тем более дорогу ему следует уступать. А главное, не забыть поклониться — мало ли что ему в голову взбредет?
Судорожно кланяющихся риэрнцев эльф не удостоил даже краешком взгляда. Легким, едва ли не танцующим шагом он добрался до кромки воды, вскинул голову, будто прислушиваясь к чему-то — может, к собственным мыслям? — а потом резким, точно рассчитанным движением дернул за веревку.
Пожалуй, выплеснуть из пруда столько воды единым движением не смог бы никто, даже если бы ведром черпанул. Тем более что из ведра можно так основательно окатить за один раз только одного человека — а тут досталось всем. Всем, кроме самого эльфа — и Шеррин. Придворные разноголосо взвыли, фрейлины завизжали — наверное, осенняя вода оказалась очень холодной. Под их слаженный вопль стрела взмыла из воды в ореоле радужных брызг и стряхнула с острия ожерелье в подставленную руку эльфа.
— Кто-нибудь желает положить эту реликвию на место? — мягко осведомился эльф, глядя на капли, стекающие с ожерелья.
Тишина стояла такая, что Шеррин отчетливо слышала, как падают наземь эти капли.
— Что ж... задумчиво произнес эльф. — Если так, я сам помогу ее высочеству передать ожерелье его владельцу.
Шеррин почти не помнила, как эльф подал ей руку и как она приняла эту руку — помнила только, что ее собственная ладонь была холодна, как ледышка, холодна настолько, что запястье эльфа, которого она, повинуясь этикету, едва касалась кончиками пальцев, показалось ей жарким, как дыхание костра. Шеррин вдруг охватило совершенно неуместное, детское какое-то желание — вот бы лучник взял ее озябшие руки в свои и не выпускал, пока они не согреются! Ее знобило, и она лишь с трудом удерживала дрожь. Боги, до чего же можно довести человека! Рядом с ней рука об руку идет живая песня... а может, даже сказка... из тех, что ей в детстве рассказывал старый Даннек... там, у себя в Адейне, куда эльфы не заезжают даже ненароком, она и мечтать не могла ни о чем подобном... и вот мечта, до которой она ни разу не дотронулась мысленно, касается ее руки — а в горле все равно застрял отвратительный комок, исходящий горечью, и дышать все равно трудно, вот хочешь вдохнуть поглубже, а оно почему-то ну никак не дышится... наверное, потому, что ей так холодно... наяву она не вошла в пруд — но сейчас осенняя вода сомкнулась над ее головой, сдавила грудь, сковала плечи, потянула на дно... а на дне холодно, и никаких песен не слышно — вода любую мелодию заглушит...
Эльф на ходу подбросил ожерелье левой рукой, поймал его и привесил к поясу. Лиловые камни сверкнули в полете искрометной улыбкой, и Шеррин помимо воли почти улыбнулась им в ответ. Почти. Она бы непременно, обязательно ответила на их улыбку своей — если бы помнила, как зовут идущего рядом эльфа. Шеррин не могла вспомнить его имени, и это отчего-то мешало ей улыбнуться.
Внезапно эльф остановился, развернулся к Шеррин лицом и левой — свободной — рукой крепко сжал ее запястье.
— Не бойтесь, — произнес эльф очень тихо и очень серьезно. — Не надо. Они вас больше не обидят.
«Если бы!» — едва не выкрикнула Шеррин. Одно счастье, что комок в горле не стал потакать ее мгновенной слабости — так сдавил глотку, что едва не пресек и те жалкие остатки дыхания, что у нее еще были. Повезло. Иначе она бы наверняка завопила — и опозорилась перед эльфийским лучником вконец. Не обидят, как же! Да что ты в жизни понимаешь? В той сказке, из которой ты сбежал, они бы и помыслить обо мне без почтения впредь не осмелились — а здесь все совсем по-другому. Это сейчас они такие тихие да кроткие, стрелок — пока ты рядом. Пока от страха своего не опомнились толком. Ты погоди, вот они отдышатся, вот улучат момент, когда тебя вблизи не окажется... хотя зачем выбирать какой-то там момент? Не век при моей особе заезжему эльфу состоять, у него и свои дела найдутся... вот как он за свои дела примется, а еще того лучше — уедет... ведь уедет же он когда-нибудь, верно? Уедет... вот тогда-то они меня заживо и сожрут. В день по кусочку. Чтобы надолго хватило. А уж сегодняшний-то день мне наверняка припомнят. И я ничего не смогу сделать — потому что у меня нет выхода, стрелок. Меня не в пруду, меня в выгребной яме утопят... да я там уже тону — и, право, лучше бы мне было не выныривать на это краткое мгновение, лучше бы не видеть, никогда не видеть, как сияет солнце в ослепительно синем небе... потому что теперь мне будет стократ мучительней снова тонуть, захлебываться... вот почему холод не желает отпустить меня! Потому что у песни век недолог — пока не отзвучала... а когда замрет последний отзвук, снова начинается жизнь... и в этой жизни ты ничего не понимаешь, Эннеари. Ничего.
Стоило Шеррин заговорить с эльфом хотя бы мысленно, как его имя вспомнилось само собой, без малейших усилий с ее стороны. В любую другую минуту Шеррин бы этому обрадовалась — как и звучанию эльфийского имени, а заодно и тому, что оно удивительно пристало ясноглазому стрелку. Это имя льнуло к нему, как сияние росы к луговой траве.
В любую другую минуту Шеррин улыбнулась бы такому неожиданному сравнению. Но не теперь. Теперь она ему даже не удивилась.
— Нет, — бесцветным голосом ответила она. — Вы... вы просто не понимаете...
Кого Шеррин имела в виду, говоря «вы» — одного ли Эннеари или всех эльфов разом — сказать трудно. Ей бы самой это нипочем не удалось.
— Наверное, — неожиданно покладисто согласился эльф. — Я не очень хорошо знаком с обычаями людей...
'Да при чем здесь обычаи — и тем более
— ... так что я не все могу понять. Я и правда не понимаю — почему вы такая печальная?
Вздумай эльф неожиданно ударить Шеррин по лицу, ей и то бы не сделалось так больно. Так больно — и так гадко. Контраст между сказкой и жизнью был так мучителен, что, казалось, хуже и быть не может. Оказалось, может — и еще как! Действительность смеялась над ней куда более жестоко. Песня с одних уст слетела, а к другим ее вовек не прижмешь... и велика ли беда, что песня — не губы, а их дыхание, что твоих губ она не согреет, улетая от них прочь, расставаясь, покидая? Зато она согреет душу всякий раз, когда вспомнится даже ненароком... песню можно вспоминать... да, от песен и сказок подчас бывает больно, иной раз почти невыносимо — но эта боль смывает с сердца мертвечину, и оно бьется привольнее прежнего. До сих пор Шеррин думалось, что Эннеари протянул к ней руку именно из такой сказки... а теперь по всему выходило, что вовсе даже из жизни! Из той самой жизни, где не продохнуть от потных глаз и липких улыбочек. Из жизни, тасующей безмозглые тела, словно карты в колоде — и словно картам, им все равно, кому с кем лежать. Из жизни, тусклой от неизбежной, неизбывной пошлости флирта, утробных баритонов и слащавых тенорков, натренированно выводящих фистулой: «Краса-а-авица... ну почему-у вы такая печа- альная?»
— Эльфам так не нравятся печальные девушки? — резко осведомилась Шеррин.
— Эльфам нравятся всякие девушки, — безмятежно ответил Эннеари. — Веселые — потому что они так чудесно смеются. А печальные — потому что их так чудесно смешить.
Хотела бы я посмотреть на того, кому удастся меня рассмешить, мрачно подумала Шеррин.
— Да вот хотя бы, — беспечно улыбнулся Эннеари, — вы никогда не слышали, как эльф решил подарить слона дочке мельника?
О нет, мысленно взмолилась Шеррин, только не это! Только не анекдоты... сказочный лучник не должен вести себя, как пустоголовый придворный вертопрах,
— Нет... — прошептала она. — Нет...
— Это немного дурацкая история, — чуть смущенно признался эльф.
Ну так и есть!
— Честно говоря, ужасно дурацкая. Но почему-то очень смешная. Так вот, — Эннеари приумолк на
