степняки... ведь всего-то и надо, что самую малость обождать — но ждать ты отчего-то не можешь... куда ты деньги подевал, Иргитер? Неужели мои опасения не напрасны?..
— Риэрн никогда на это не пойдет! — взревел Иргитер. — Слышите — никогда!
— В таком случае Риэрн останется в одиночестве, — заметил Эвелль. — Мы все на это пойдем — и без колебаний.
— Что значит — в одиночестве? — Игритер вновь вскочил со своего места, словно подброшенный. — А Адейна?
— А Адейна может принять и нашу сторону, — довольно резко отпарировал Эвелль. Видно, даже его терпение было на исходе.
— Вот еще! — пренебрежительно фыркнул Иргитер, которому подобная мысль и в голову не приходила. — Да кто ей даст?
— А кто даст Риэрну так самовластно распоряжаться Адейной? — сухим неприятным тоном поинтересовался Аккарф.
— А поему бы и нет? — отрезал Иргитер. — Шеррин моя невеста — можно сказать, без пяти минут жена. Так что за Адейну буду решать я!
Шеррин побледнела отчаянно — никогда еще Лерметт не видел такой бледности. Глаза у нее сделались огромные, в пол-лица, зрачки разошлись во всю радужку.
— А у нас в Эттарме говорят, — заметил Эттрейг, как бы даже и не глядя на Шеррин, — что до свадебного дня невеста не родня — а за пять минут и свинья у кормушки сдохнет, если пора ее настала. Так что не спешите решать за других — как бы после раскаяться не пришлось. Ее высочество Шеррин вам покуда не жена.
Лишь когда с уст Шеррин сорвался слабый вздох, Лерметт понял, что дыхание было и вовсе покинуло ее — и только теперь вернулось.
— Вот еще меня всякая задница хвостатая будет жизни учить! — заорал взбешенный Иргитер.
Эттрейг чуть приподнял голову, и риэрнец осекся. Не у него одного пресеклось дыхание — застыли все. Что-то огромное незримо стояло за спиной Эттрейга — тяжкая неодолимая мощь замерла невидимо в недолгом ожидании.
— Волки Эттарма слышат тебя, — негромко и сдержанно произнес Эттрейг. — Ты действительно сказал то, что сказал?
— Я... — булькнул Иргитер, — й-йяа-а... н-нет!
Лицо его покрылось крупной испариной.
Эттрейг медленно кивнул, и каждый вздохнул свободнее, ощутив, что незримая сила ушла.
— Ну что же, — совершенно спокойно молвил Эттрейг. — Нет — так нет. Я полагаю, на этом наш небольшой инцидент разрешен?
Иргитер судорожно дернул головой — утвердительно.
— Вот и славно, — покладисто согласился Эттрейг. — Таким образом, Риэрн подает единственный голос против... или все-таки нет?
Будь у Иргитера хоть одна минута, чтобы прийти в себя, трудно сказать, что бы он ответил эттармцу... но минуты у него не было, и он ничего не ответил — потому что не мог. Дар речи еще не вернулся к нему.
— Молчание — знак согласия, — коротко заметил Сейгден. — Переходим к следующему вопросу или объявляем перерыв?
— Перерыв, — быстро сказал Лерметт прежде, чем Иргитер закончит хватать ртом воздух и все-таки очнется. — На сегодня довольно.
Никто не возразил, и Илмерран, не тратя даром ни мгновения, выдернул из усталых рук Алани пергамент и поднес его Лерметту вместе с печатью — и с точно такой же быстротой Лерметт опустил печать в коробочку с краской, стоявшую посреди стола, и приложил к пергаменту. Сегодняшний совет был завершен — и завершен куда лучше, чем Лерметт мог надеяться поутру, когда измученным голосом твердил непонятно уже в который раз одни и те же доводы. Ай да Эттрейг! Ай да волк эттармский! Находчивость Сейгдена хотя и обрадовала Лерметта, но нимало не удивила — меньшего от суланского лиса нельзя было и ожидать — а вот Эттрейг... да и все остальные, если уж быть до конца честным перед собой...
Что ж, подумал Лерметт, не так я, выходит, и одинок на этом совете, как мне казалось... и почему, кстати, казалось?
Бал Орвье не понравился — да настолько, что он мысленно корил себя за тайную неприязнь, сам не понимая толком, что же ее могло вызвать. Бал как бал... и все же некая странность, неопределимая, но несомненная, мешает, как заноза в пятке — не потанцуешь, не улыбнешься легко и непринужденно, не преклонишь с изяществом колено перед хорошенькой девушкой... и не поймешь никак, сколько ни старайся, откуда берется это непонятное стеснение. На балу Орвье всегда чувствовал себя в своей стихии — а сейчас он ощущал неловкую принужденность в каждом своем движении.
Недавно Лерметт показал ему забавную игру-головоломку, которой его еще в детстве обучил Илмерран: рисуешь на листе бумаги вразброс лица, руки, ноги, тела, а потом складываешь лист определенным образом. Если все было проделано правильно, то и фигурки сложатся верно — а если нет, на листе возникнут пресмешные чудовища: голова человека на львином теле с рыбьим хвостом и коровьими ногами, курица с волчьей головой, собака с драконьим хвостом во лбу... Илмерран нередко принимал участие в забаве и как-то раз сделал для совсем еще юного найлисского принца лист, который можно было складывать двумя способами. При одном сложении все тела, головы и конечности соответствовали руг другу — зато при другом получался целый хоровод пляшущих чудищ. Листок этот Лерметт сохранил и аффральскому гостю показал. Орвье очень понравились смешные монстрики, которые крепко держались за руки, отплясывая нечто совсем уже несусветное. Зато теперь нарисованные чудища не казались ему смешными. Невесть почему он и сам казался себе таким же точно нелепым чудищем, вовлеченным в пляску себе подобных: на кого ни глянь, а голова не от того тела, руки не из тех плеч растут, а ноги так и вовсе ничему не соответствуют.
Надо признать, основания для подобного чувства у Орвье были. За свою жизнь он посетил множество балов и сам давал их немногим меньше. Он точно знал, как должно устраивать бал во вкусе любого из Восьми королевств, каким следует быть убранству зала и что за музыка приличествует таким празднествам. Он полагал, что знает в точности, каким окажется бал, заданный Иргитером в Мозаичных Покоях.
Он ошибся.
Конечно, убранства в аффральском вкусе Орвье увидеть не ожидал. Аффраль в Восьмерном союзе и вовсе на особицу стоит, и обычаи у нее особенные, не такие, как в других странах. Орвье давно понял, что их зачастую считают забавными, но его это не задевало. Что с того, что утонченные суланцы, посмеиваясь, именуют аффральскую пеструю пышность добродушной безвкусицей, а острые на язык уроженцы Найлисса — так и вовсе сорочьей свадьбой? Орвье все равно любил блеск золота и драгоценных камней, дерзкое веселье переливчатых шелков и причудливость узорной вышивки. В конце концов, даже безмозглый павлин, и тот щеголяет ярким нарядом — так разве человек хуже бессмысленной птицы? Так почему хороший вкус состоит в том, чтобы одеваться в цвет брюха дохлой лягушки — чтобы с павлином не перепутали? Ничего не скажешь, хорош тот человек, что только невзрачностью одежды от павлина и отличается! И почему занавеси и ковры не могут поспорить пестротой с цветущим лугом? Земля вправе украшать себя пышным пестрым убором — так почему стенке нельзя? Орвье любил буйство красок куда больше, чем полагал прежде. К собственному немалому удивлению, он даже тосковал по блистательному многоцветью Аффрали, несмотря на ошеломляющую красоту Найлисса. Ничего не поделаешь — в том же Риэрне он бы тосковал куда сильнее. А уж бал, заданный в полном соответствии со вкусами Риэрна...
Но в том-то и дело, что бал Игритер задал не в риэрнском вкусе совершенно. И не в найлисском. Последнее Орвье как раз бы понял: убрав зал в найлисских традициях, Иргитер уважил бы хозяина дома. Да и трудновато устроить празднество по обычаям своей родины на чужбине: чего-нибудь наверняка недостанет. Однако же нет — Иргитер словно бы задался целью показать, что Риэрн не терпит недостатка ни в чем, и расфрантил покои и придворных в пух и прах, будто желая поспорить в роскоши с самой Аффралью.
