Хочешь, твои прочту — прямо сейчас?
Ошеломленный Орвье ничего не сказал, не кивнул даже — но степняк, истолковав его молчание как согласие, заговорил, не дожидаясь просьбы.
— Ты думаешь о том, что ты обуза, — с беспощадным спокойствием произнес Аннехара.
У Орвье сердце захолодело и бухнулось куда-то в желудок.
— А еще ты думаешь о том, что отрубком махать, как Эвелль, не умеешь, — ехидно продолжил Аннехара. — Да и мечом не так, чтобы очень. И аркан бросать, как я, не умеешь. И драться, как пират, не умеешь. И мыслить, как Лерметт. А уж план битвы составить...
Верно, все верно! Откуда... откуда он узнал — неужели и вправду взял да и вычитал прямо из головы? Но тогда бы Аннехаре заранее узнать про наемников труда не составило... нет, быть того не может... но тогда — как?
— Одним словом, толку от тебя никакого, — язвительно заключил Аннехара. — И все это правда, Дарео — за одним только вычетом: все это сущая ерунда.
— Что... что такое — Дарео? — еле двигая непослушными губами, спросил Орвье.
— А это предание наше такое, степное, — уклончиво ответил Аннехара.
— Что за предание? — прежним безжизненным тоном спросил Орвье. Он был раздавлен, смят, уничтожен. Хвала всем богам, что есть о чем спросить — ведь все лучше, чем стоять молча и слушать, как великий аргин вытаскивает у тебя из головы те самые отравные мысли, в которых и себе-то самому признаваться неохота.
— А предание такое, — неспешно молвил Аннехара. — Будто живет в безводной пустыне на краю света невиданный-неслыханный зверь по имени Дарео, приносящий удачу. Никто там не живет, потому что нет там ни еды, ни питья, а он живет. Он самый сильный. Непобедимый.
— Дракон? — мимо воли заинтересовался Орвье.
— Какой дракон! — возмутился Аннехара. — Разве дракон неслыханный? К тому же дракон злой, а Дарео добрый. Дракона убить можно, а зверь Дарео непобедим. И потом, драконы едят много. Дракон бы высох мигом от такой жизни. Одна бы чешуя и осталась. А зверь Дарео — нет.
— А что же он тогда ест, если ничего нету? — еще больше заинтересовался Орвье.
— Зверь Дарео ест самого себя, — сообщил Аннехара, глядя на Орвье в упор. — Только самого себя. И от этой еды становится сильным-сильным.
Орвье ахнул еле слышно и покраснел — мучительно, отчаянно, как никогда в жизни. Глаза Аннехары откровенно смеялись.
— Я принес тебе подарок, зверь Дарео, — сказал он. — На память.
В руках его блестели бронзой накладок пояс и ножны с ножом.
— Обычай такой, — очень серьезно произнес аргин. — Пояс и нож первого врага, которого ты победил.
Орвье бессильно глядел на пояс и нож, не зная, что сказать.
— Я ведь только связал того часового, — негромко молвил Аннехара. — А снял его ты. Именно ты — и не смотри на меня так. Без оружия снял, мне только принять парня у тебя осталось.
Орвье осторожно протянул руку к поясу с ножом, коснулся недоверчиво и замер, будто завороженный.
— Ты не воин, Дарео, — все так же серьезно произнес Аннехара. — Пока не воин. Может, и не будешь никогда. Но ты разведчик. И часового ты снял не как воин, а как разведчик.
— Правда? — хрипло спросил Орвье, и рука его сжалась вокруг пояса.
— А кто меня сюда привел? — с иронией поинтересовался степняк. — Кто понял, что ему лгут? Кто распознал лесть и не купился на нее, а заглянул за ее изнанку? Ты прирожденный разведчик, Дарео. Не худший дар на войне... и не худший дар для короля. Тебе нечего стыдиться.
Орвье улыбнулся — новой, самому себе незнакомой улыбкой.
— Так ты ведь сам говорил, — ответил он, — что зверь Дарео ест самого себя и от этого становится сильным. Очень сильным.
— Смотри, лишнего не откуси, — посоветовал Аннехара. — Не то в тебе такая сила заведется, что земля тебя не снесет.
Орвье только улыбнулся вновь. Он не расправлял плеч, не выпрямлялся во всю стать — но Аннехара видел ясно, как внутри него что-то выпрямилось. Выпрямилось, чтобы не согнуться уже никогда.
Глава 13
Второе зрение
Сон был неправильным. Будь Эннеари человеком, он сказал бы иначе — болезненным. Сон не повиновался ему ни в малейшей малости, подобно тому, как более не повинуется сгорающее в лихорадке тело. Творить Приятие Снов эльф начинает, по сути, раньше, чем ходить и говорить — и утратить способность сливаться со своим сном так же немыслимо, как без всякой причины вдруг утратить зрение или слух. Но именно это немыслимое с ним и случилось. Эннеари был не волен уйти — не волен был и остаться. Он и вообще был не волен ни над своим сном, ни над самим собой. О нет, дело не в юношеском желании посвоевольничать — Арьен давно уже знал, что во сне частенько следует вовсе не сражаться даже с тем, что пугает или грозит гибелью, а отдаться, словно тело отдается любви, полностью, без изъятия, и лишь тогда ты поймешь... сражаться, впрочем, тоже приходится нередко. Но с чем биться прикажете там, где ничего нет, даже пустоты? Если небо — вовсе не небо, и луг под тобой — не луг, и солнце — не солнце, а что-то другое... тем более ненастоящее. Мороки? Оболочки? Отсюда надо уходить, и немедленно. Подобные места высасывают разум — а иначе им не обрести даже подобия подлинности... попробуй, уйди, Арьен — ты ведь умеешь находить пути, тебе ведь удалось отыскать дорогу в доме Лоайре, тебе даже его самого там найти удалось, верно? А здесь не удавалось. Эннеари отодвигал пласты луга, раздвигал небо, дергал и тянул, пытаясь сложить мерзкую головоломку правильно и найти за ней вожделенный выход — лишь затем, чтобы вновь и вновь оказаться на лугу, который не луг, в лесу, который не лес, на берегу моря, который никогда не был берегом, да и о море лучше не говорить. Из этого сна словно выкачали все, кроме подобия — и бездушное это подобие заставляло Эннеари передергиваться от омерзения всякий раз, когда очередная оболочка касалась его обнаженного тела. Он попытался хотя бы оказаться одетым... к его дикому удивлению, ничего не получилось — а ведь он всегда мог во сне сделать свое тело по желанию нагим или одетым — или даже не своим... нет, бесполезно. Все неправильно — и бесплодное его усилие, и само его удивление... уж оно-то страннее странного: удивление — единственное, пожалуй, чувство, которому нет места во сне. Сон — это царство должного, каким бы невероятным оно ни выглядело. Во сне правильно все... кроме вот этой нынешней его наготы и полной неспособности с нею справиться.
Устав от бесплодных попыток справиться с непокорством сна, Арьен протянул руку в явь — хотя бы штаны надеть, а если повезет нашарить, то и рубашку. Ощущение штанов на теле успокоило его неизъяснимо; от облегчения его даже замутило слегка. Здесь, во сне, он странно бессилен — зато хотя бы в яви его тело еще способно откликаться. Дело за малым — раз уж он сам, своей волей, не может покинуть сон, так пусть же ему тело поможет. Потянуться, заставить тело встать или хотя бы сесть и брякнуть башкой о стену — уж если и это его не разбудит... Наружу, прочь от лихорадочных поисков выхода, все быстрей и быстрей, словно его подгоняет неслышимая мелодия, все неистовей рокоча неумолимыми барабанами, покуда у него сердце не лопнет — зачем? Зачем, если можно потянуться к самому себе туда, в явь...
Внезапно до слуха Арьена долетел не крик даже — эхо... эхо зова, мольбы, ужаса — и Эннеари нырнул в разбегающиеся его круги... сейчас, пока не разгладились их следы, пока не выровнялась темная вода... темная и прозрачная вода... стрела беззвучно пронзила ее до самой глубины — и на поверхности пруда возникло отражение Шеррин. Самого Арьена в пруду не было... что ж, и вправду ведь не было — а Шеррин была, испуганная, как в тот день. Арьен поднес руку к пруду, желая коснуться, утешить — но водное зеркало не принимало его отражения, его не было рядом с ней, не было! — и глаза Шеррин, зеленоватые,
