Мерантос кивнул, принимая такой ответ, будто съесть врага было для него таким же обычным делом, как спать или дышать. Или вытаскивать вожака из реки.
Хотел бы я быть спокойным, как Мерантос, но я так еще не умею. Даже притвориться пока не могу. Вожак только раз посмотрел на меня, а потом отвернулся и начал снимать и выкручивать одежду.
Таким и увидел его Охотник, когда очнулся, – голым, мокрым и в луже воды.
– С возвращением, – сказал вожак, не оборачиваясь и не прекращая возиться с одеждой.
Охотник не ответил. Он кашлял, его тошнило, и у него не было сил подняться. Он только отполз от лужи и остановился, тяжело дыша.
– Мерантос, как думаешь, он скоро захочет пить? – И вожак подмигнул Медведю.
Тот качнул головой.
– Не скоро.
Охотник смотрел в спину вожака – голая, беззащитная – такая близкая и удобная мишень.
– Ну давай, попробуй еще раз, – предложил вожак, но так и не повернулся, словно у него был глаз на спине.
– Тебе надо было убить меня, пока мог.
Подняться у Охотника еще не было сил, но сидеть, опираясь рукой о плиту, он уже мог. И говорить он мог, хоть голос его сипел и прерывался.
– Может, я так и сделаю, когда по-настоящему проголодаюсь. – На этот раз вожак обернулся. Он обшарил тело Охотника голодным взглядом и громко клацнул зубами. – А тем, что останется, я поделюсь с кем-нибудь. – Вожак глянул на меня, потом на Медведей. – Мерантос, ты хочешь есть?
– Да, – кивнул старый воин.
Охотник побледнел и затаил дыхание.
– Вот видишь, у меня и компания уже есть, не надо будет жевать в одиночку. Так что не искушай меня, я ведь и передумать могу.
Потом вожак занялся своей одеждой и перестал замечать Охотника. Мокрая одежда плохо надевалась на мокрое тело.
Через день я случайно услышал, как Игратос спрашивает вожака, и не смог уйти, не услышав ответ.
– Ты стал бы есть этого... Охотника? – спросил Игратос.
– Мне приходилось жевать и не такое, когда не из чего было выбирать. Есть вещи намного хуже человеческого мяса. Уж поверь мне.
– Верю, – прошептал молодой Медведь. – Ты сказал истину. Я знаю. А о тех вещах, похуже, я знать не хочу.
– Я тоже, Малыш. Я тоже не хотел бы знать, – вздохнул вожак.
Вот тогда я и перестал слушать. Мне не понравилось, что он так назвал Медведя – это было мое прозвище, только мое! Я ушел от них так тихо, как только мог.
Но это было потом, когда все закончилось. А в день, когда ранили Ипшу, вожак долго сидел рядом с ней, гладил ее голову и слушал хриплое, прерывистое дыхание. Мы не подходили к ним. Только перенесли стоянку на десять шагов от реки. Охотник отошел еще дальше. Оружия у него не было, и я не смотрел больше в его сторону, но садиться к нему спиной не стал. Потом я увидел, что вожак поднял голову. Он только тронул взглядом Мерантоса, и тот сразу же обернулся, словно давно ждал приказа.
– Уводи их, – приказал вожак.
Он говорил негромко, но почему-то мы все услышали. Даже Охотник зашевелился.
– Куда нам идти? – спросил Мерантос.
– Отсюда... уходите все.
Казалось, вожак с трудом выталкивал из себя слова. И мы ушли. Все. Шестеро.
46
Наставник увел нас от вожака и раненой Ипши, и мне сразу стало легче. Я старался не вслушиваться в ее боль, но все едино слышал. А был еще и вожак... Ему тоже было плохо, ведь т'ангайю ранили из-за него. Никто не сказал, что он виноват, но вожак сам отмерил свою вину.
А для меня их боль была почти моей болью, и только расстояние немного уменьшило ее.
На привале мне стало еще легче. Я был уже далеко, а стены города спрятали меня. Они сбивали боль со следа, мешали ей отыскать меня.
Крик был невероятно громким и неожиданным. Я вскочил с места, завертел головой, но не увидел, кто кричал. Потом боль хлестнула, как кнут хостов, в глазах потемнело, и мои ноги подогнулись. Кажется, я тоже кричал, пока падал в темноту.
– Игратос?.. – услышал я голос наставника. Открыть глаза мне было очень трудно. Наставник сидел рядом и гладил меня по спине. А я все еще был в городе-убежище, и остальные притворялись, что не смотрят на нас. Только вожака не было с нами. Ипши тоже не было.
А еще я видел наставника только глазами.
– Это был вожак? – спросил он, когда я смог сидеть.
– Вожак.
Мы посмотрели на наших попутчиков, что сидели или лежали неподалеку, но все же каждый сам по себе. Стая почти перестала быть стаей. Остались только сопутчики, что едва терпят друг друга. Исчез вожак, и пропало то, что соединяло нас.
Наставник кивнул, соглашаясь с моими мыслями, и спросил, не открывая рта:
«Он живой?»
«Не знаю».
«А ты не можешь...»
Я знал, о чем он хочет узнать, и покачал головой, пока он не спросил.
«Не могу. Я больше не слышу его».
И это было истиной. Меня окружала непривычная тишина. Не та тишина, что бывает от молчания. Я перестал слышать ненависть и страх Охотника, тревогу и беспокойство Кота, боль и обиду Кугара... Я больше не слышал никого из них. И не видел. Я не сразу поверил этому. Так странно и страшно стало. Я уже начал привыкать все видеть и слышать по-другому, и вот это исчезло, сразу и вдруг. Это оказалось так же страшно, как сломанная нога у лучшего бегуна клана. Нет – это было еще страшнее, словно бегун остался совсем без ног!
«Он покинул мир живых? Или он ушел в пустоту?» – вопросы наставника поскреблись в мою Дверь Тишины.
«Не знаю».
Глаза наставника требовали другого ответа.
«Я теперь не слышу его. Совсем! И тебя не слышу. И не вижу».
«Не видишь?! У тебя же глаза закрыты! Открой их и...»
Наставник не понимает или не хочет понимать.
«Мерантос, ты умеешь говорить, не открывая рта, а я мог видеть с