закрытыми глазами. Так, как видят чарутти. Мог видеть... больше не могу. Теперь я вижу как... как ты! Понятно?»
Вот я и сказал все, что мне очень не хотелось говорить. Теперь наставник знает, что из меня не получится ученика чарутти. И кем же я остался?
«Не слышишь? Тогда он может быть живым! Вожак».
Наставнику нужен только вожак...
«Может быть. – Я не смог сдержать разочарованный вздох. – А может, она тоже живая».
Наставник вздрогнул и прикоснулся к шее.
«Думаешь, он сделал это?»
Я мог только пожать плечами. Но вожак ведь зачем-то расспрашивал об ошейнике и изменениях, когда они с наставником смотрели рану Ипши. Рана была такая, что наставник не стал тащить из нее копье. Вожак тоже не захотел его трогать.
Если бы не этот ошейник!..
Получилось ли что-то у вожака, я не ведаю, но попробовать он решился. Это его боль отправила меня в пустоту. Это из-за него я стал калекой. Я потерял тот слух и зрение, какие бывают только у чарутти.
«Как-то я тоже ослеп, – вдруг начал рассказывать наставник. – Тогда я был очень молодой и совсем глупый. А лед и зимнее солнце легко могут ослепить неосторожного. Весь холодный сезон я был слепым. Потом, когда снег стал водой, я опять начал видеть. Это случилось очень давно. Я был тогда еще меньше тебя. А твоя мать... Только через пять сезонов она стала Зовущей».
Я не сразу понял, зачем наставник рассказал мне это, а когда понял...
– Думаешь, я тоже смогу?..
– Может быть, – перебил меня наставник и опустил голову на колени.
Он притворился, что устал и хочет спать, и я поверил ему. А потом заметил, что попутчики стали смотреть на нас, когда мы заговорили голосом, и понял, что наставник притворяется. Наш разговор не для чужих ушей.
«Может быть» – это очень хороший ответ. Он лучше, чем «Не знаю», и намного лучше, чем «Нет. Никогда».
Но радовался я недолго. Как только понял, что наставник хочет пойти посмотреть, как там вожак, так сразу и перестал радоваться.
«Нет!» – закричал я, не открывая рта, и наставник поднял голову, зевнул.
«Почему?»
Он опять притворялся сонным, лениво смотрел на всех остальных, почти не замечая их, а сам ожидал, что я отвечу.
«Нельзя... Не надо, это ему не понравится...»
У меня не было нужных слов, я только знал, что идти к вожаку, мешать ему было бы неправильно. И опасно. Но сказать такое наставнику я не мог.
Он поверил мне! Не словам, которых не было у меня, а мне! Тому, что я знал и чувствовал. Поверил впервые за все годы, что мы вместе.
«Ладно, – наставник еще раз зевнул, во всю пасть, с подвыванием и лязганьем зубов. – Подождем немного. Он и сам может найти нас».
Наставник лег как всегда: спиною кверху, подобрав ноги под живот и уложив голову на руки. Я тоже часто так засыпал, а просыпался уже Четырехлапым. Пусть теперь я не могу измениться, но лечь так придется. В походе это самая удобная поза для сна. И самая безопасная. Если спящих двое и они повернуты головами в разные стороны. Перед тем как лечь, я тоже зевнул, изо всех сил стараясь показать, что моя пасть не меньше, чем у наставника. Пока с нами был вожак, ни я, ни наставник не делали такого. Но тогда на нас и не смотрели как на чужаков.
Я заснул. Не думал, что смогу, но неожиданно для себя заснул. Разбудила меня боль в плече.
Я пощупал его: раны не было, но боль не унималась. Плечо ныло и дергало, будто в нем торчала огромная колючка. Торчала давно и так глубоко, что не могла выбраться наружу. А я не мог дотянуться до нее, чтобы выгрызть, и не мог измениться, чтобы вытолкнуть ее из тела.
Я не сразу понял, что эта боль не моя. Потом я так обрадовался чужой боли, что разбудил наставника.
Он проснулся, потер плечо, поморщился и удивленно посмотрел на меня:
«Ты ранен?»
Я почувствовал его тревогу и заботу обо мне. Я чувствовал... я опять мог слышать!
«Это не я! Это Четырехлапый. Это его боль», – сообщил я, не пряча радость за Дверью Тишины.
Наставник не захотел делить со мной эту радость, он закрыл свою Дверь и взглянул на раненого. Коротко и мельком, но Кугар все едино заметил и оскалился. Даже разодранное плечо вылизывать перестал. Т'ангайя проснулась, что-то сказала соплеменнику, и тот перестал скалиться. А мой наставник повернулся ко мне.
«Слышать как чарутти ты уже можешь, а видеть?»
Сразу ответить я не мог – я проверял.
Зрить я тоже мог. Я опять зрил Медведя рядом с наставником и еще трех зверей возле наших попутчиков. Смотреть на Четырехлапого я не стал. Зачем дразнить раненого, если и без него все понятно.
«Хорошо, – сказал наставник, услышав мое счастливое молчание. – А теперь попробуй услышать вожака», – попросил он.
Я попробовал. И чуть снова не ушел в пустоту.
«Руки... у него болят руки», – сообщил я, дуя на ладони.
Чужая боль уже не радовала меня. Плечо ныло все сильнее, ладони жгло и саднило, будто я цеплялся ими за камни и сильно ободрал. Чужое плечо и чужие ладони! Мне очень хотелось встать и уйти дальше в город, затеряться среди стен, чтобы боль не нашла мой след. Ладони болели так сильно, что боль Кугара почти не чувствовалась. Мне хотелось рычать или отгрызть ладони, оставить их на плитах и уйти. Я не сразу понял, что со мной творится.
«Он идет к нам. Вожак», – сказал я наставнику и закрыл Дверь Тишины.
Потом я стал строить стену из ледяных кирпичей. Толстую и высокую. Чтобы боль не смогла перебраться через нее. Я сидел, уткнувшись лбом в колени, тихонько покачивался и строил стену. Каждый ледяной кирпич, которым я укреплял ее, делал боль слабее. Скоро она стала такой далекой, что я едва слышал ее. Радость, обида, ненависть, отвращение – их я тоже почти не слышал. Я снова стал холодным озером, что отражает солнце. Мне даже удалось опять заснуть.
Я проснулся от голоса вожака.
Вожак сидел рядом с наставником. Они разговаривали очень тихо. Тише можно только с закрытым ртом.
47
– Рад видеть тебя.
Я не стал говорить, что рад видеть вожака живым, что рад его возвращению. Зачем говорить такое? Тогда и другие узнают, что я уже не надеялся встретить его в мире живых. Хорошо, что он нашел нас так быстро. Мне оставалось уступить ему первое место в стае и молча радоваться его
