По всему выходило, что нужно злодея не просто искать, но и постараться найти как можно скорее. От здешних мест до Дмитрова, где обретается княжич Василий, путь хоть и неблизкий, но и не столь далекий. Ежели напрямки, да проходить всего по десятку верст за день – две седмицы с лишком. А коли по два десятка? У-у, тут и вовсе девяти ден за глаза. И счет-то на пеший ход, а ежели вор прикупит коня…
«Был злодей в твоих местах? – послышался ему укоризненный голос дьяка Григория Шапкина.- Так пошто не изловил? Пошто дозволил княжичу с ним свидеться?»
«Я ж не в Дмитрове сижу»,- попытался оправдаться Митрошка, хотя и знал, что ему на это ответит суровый глава Разбойной избы. А скажет он, что не след подьячему ссылаться на дмитровских соглядатаев, ибо они за свои грехи ответят сами. Пусть-ка лучше Митрошка принесет повинную за собственный недогляд, тем более что узнал одним из первых, когда еще можно было что-то предпринять. Вот только что? Легко сказать – ищи. А как?
«Хотя… постой-постой,- спохватился подьячий,- есть ведь зацепки. Говор приметный – раз,- принялся загибать пальцы Митрошка.- Как там Посвист сказывал? Вроде и наша речь, да не совсем. Ладно, тут мы его еще раз как следует поспрошаем, что сие значит, но поспрошаем уже с бережением – теперь нам и сей тать, яко лыко в строку лечь должен, чтоб вор отпереться не сумел. Ну и второе – кругляшок приметный. Тут уж как зернь ляжет. Ежели то серебрецо, что у стрельцов осталось, схоже с моим, стало быть, его у вора много. Тогда надобно искать, где оно еще всплывет. А коли нет – тогда остается один говор да еще Старица.
Но спустя несколько дней Митрошке вновь подвалила удача. И не то чтобы рассчитывал подьячий на успех, созывая всех проезжих купцов, остановившихся в городе из-за весенней распутицы, но ради приличия надлежало опросить – а вдруг. Тех, кого он уже обходил, подьячий звать не стал, потом, припомнив замешательство молодого жида2, задумался.
«А ведь хотел тот что-то сказать, явно хотел,- с досадой понял он.- И ведь как ловко он мне сказанул. Мол, не видал я в иных странах такого ефимка. А ежели с ним тут расплатились похожим, да не тати, а сам вор? Почему я решил, что Посвист обчистил злодея догола? А вдруг у него в укромном месте осталось с десяток-другой ефимков? Эх я, дурень старый, не поднажал вовремя на жида. Ну ничего, зато теперь он никуда не вывернется».
И Митрошка недолго думая тут же все переиначил, решив для начала позвать одного Ицхака. Усадив его напротив себя за дальним концом стола, подьячий, ни слова не говоря, катнул по выскобленной до желтизны столешнице заветный кругляшок и еще раз немного подивился, как он ровно катится. Не каждое колесо эдак-то пробежалось бы, а тут серебрецо, где или здесь щербинка, или с другого боку чуток подрезано..; Самую малость не докатил он до края стола, упав на бок в вершке от него, да и то вина не на нем – на выбоинке в доске.
– Мы тут с тобой на днях говорю устроили, да торопился я, вот и оборвал беседу,- тихо произнес Митрошка,- Ныне же я знать желаю, где с тобой такими же ефимками расплачивались да кто.- И добродушно посоветовал: – Да ты еще раз перстами пощупай – чай, не укусит. И в ладонях завесь, авось память торговая и проснется. А коль нет, – тут же сменил он тон на более жесткий,- то ее и пробудить можно. Есть у меня и такие средства. Так что помысли, жид, допрежь того как отпираться.
К кругляшку, который остановился перед ним, Ицхак бен Иосиф потянулся медленно и крайне неохотно. Он и без того хорошо помнил точно такие же, полученные в Кузнечихе, так что память напрягать ему не требовалось. И не того он боялся, что вопреки запрету властей взял во время торга иноземную монету. Тут как раз можно и оправдаться – не успел, мол, сдать привезенное на Казенный двор, да и не добрался он еще до Москвы.
Выдавать странного улыбчивого незнакомца не хотелось. Почему? На этот вопрос он и сам не мог найти ответа. Чем-то приглянулся ему странный синьор Константно Монтекки. Да и жил он, можно сказать, совсем недалеко от тех мест, где совсем недавно и столь интересно протекала жизнь самого Ицхака. Правда, в Рим еврейский купец так ни разу и не выбрался, хотя из Неаполя, где он учился в университете, до него рукой подать, но все же.
Опять же родство душ. Глупо, конечно, не только говорить, но даже и думать об этом.
«Какое может быть родство у тебя, истинного правоверного, с глупым христианином, поклоняющимся безумному лжепророку Иешуа бен Пандире?!» – возмущенно спросил бы его отец Иосиф бен Шлёма, да будет благословенно имя его, если бы мог услышать своего неразумного сына, но он не мог, ибо семь лет тому назад покинул этот негостеприимный мир, и горьким было это расставание. Очень горьким.
– Коль опаску имеешь,- заметил Митрошка, неверно истолковав молчание купца,- так я тебе слово даю и на икону побожусь,- Подьячий встал и истово перекрестился.- Казнить тебя за оное я не мыслю и даже выгоду сулю. Ты ж мне сам сказывал, что в нем,- кивнул он на кругляшок,- ефимок с лихвой. Так вот я тебе за каждый по ефимку отвалю и еще один сверху накину. Ей-ей, не лгу,- И он вновь перекрестился.
Купец чуть не улыбнулся, но вовремя сдержал презрительную усмешку. Глуп все-таки этот подьячий. Вэй, как глуп. Он думает, что у евреев все продается, все покупается, а за душой ничего святого. Не иначе как судит по себе. Во всяком случае, сам Ицхак нисколько бы не удивился, если бы этот подьячий его надул – гнилое нутро у человека. Вот уж у кого и впрямь ничего святого. Да и ни при чем тут талеры. Дело-то не в них – в памяти…
Хоть и не был Ицхак семь лет назад в Полоцке, но чрез сей город проплывал и видел мутную Полоту, которая, по повелению русского царя, приняла в свой открытый зев-полынью сотни еврейских семей. Приняла она в то зимнее утро и его отца – Иосифа бен Шлёму, благословенно будь его имя.
Однако не зря тот денно и нощно наставлял своего первенца Ицхака, чтобы тот все время считал. Суров бог его народа, хоть и избрал евреев, и нельзя ждать, чтобы он улыбнулся или помог – надо всегда и везде крутиться в жизни самому. Крутиться и… выкручиваться, а для того надлежит все просчитывать загодя.
Ицхак считал хорошо. Просчитывал тоже неплохо. Прибыв в Магдебург из Неаполя, он с ходу вгрызся в дело отца, спасая то, что еще можно было спасти. Плохо, что не было опыта, но если компенсировать его отсутствие упорством и трудолюбием, да присовокупить к этому новые свежие мысли, то…
К тому же он был не одинок – на помощь пришли друзья отца, которые, особенно на первых порах, поддержали и деньгами, предоставив необходимые ссуды, и советами, порекомендовав самые выгодные операции. К сожалению, все они были связаны с Русью, но Ицхаку выбирать не приходилось. Взамен же они попросили у благонравного и праведного юноши, который в душе был далеко не благонравен и не праведен – сказывалась учеба в университете знойной Италии,- самую малость. Им необходимо было получить назад книги, оставшиеся после отца.
Начинающий купец не возражал, но отдавать их не спешил, предпочтя вначале прочесть самолично. Он и раньше, еще подростком, пытался предпринять такую попытку, благо что о тайнике, где они хранятся, знал. Однако отец уличил его и сурово наказал мальчика, а напоследок пояснил, что это учение дозволено лишь тем из евреев, кто уже женат, имеет детей и пребывает в возрасте старше сорока лет. Кроме того, каббала1 настолько опасна для рассудка изучающего ее и настолько велик риск неправильного понимания отдельных положений, что постигать учение самому нельзя – только под руководством опытного наставника.
Но теперь отца в живых не было, и никто не мог запретить Ицхаку их читать. Правда, понял он не так уж много – сказался жесткий лимит во времени. Книги-то все равно надлежало отдать компаньонам отца, а кроме того, изложенное в них не сулило ни власти, ни прибыли, ни удачи в торговых сделках. Голый практицизм возобладал, и начинающий купец с легкой душой вернул их, но не все, оставив «Сеферисцира» и «Зогар», да еще один небольшой свиток, где говорилось о легендарном перстне царя Соломона.
С двумя первыми он решил разобраться попозже и уж ни в коем случае не дожидаясь своего сорокалетия, а свиток… В нем-то как раз имелось все – и тайна, и магия, и исполнение любых желаний. Там же автор сухим, деловитым тоном с обилием всевозможных подробностей излагал, как привести перстень к послушанию своему новому владельцу, как заставить творить нужные хозяину чудеса и прочее. А его описание Ицхак и вовсе выучил наизусть.
Сказка? Выдумка из далеких времен? Как бы не так! Окольными путями молодой купец выяснил, что к полусказочному повествованию всерьез относятся весьма уважаемые люди, например, те же отцовские компаньоны. Получалось, что… Впрочем, какое это имело значение, если не хватало мелкого пустячка – самого перстня.
Нет, прагматичная натура новоявленного купца и тут взяла верх – он не забросил все дела в угоду поискам легендарного сокровища, предпочитая иметь синицу в руках, а желательно – две-три, нежели, задрав голову, с тоской смотреть на небо в надежде даже не поймать, а хотя бы просто увидеть таинственного журавлика.
Потому его младшие сестры Лея и Рахиль не знали ни в чем отказа и считались выгодными невестами, а брат Шлёма, названный так в честь деда, учился в Неаполитанском университете и уже одолел семь свободных искусств1, получив за тривиум степень бакалавра, а затем за квадривиум – магистра. Сейчас умница Шлёма вовсю осваивал медицину, которую так и не успел осилить сам Ицхак.
За семь лет купец заматерел, ни на минуту не забывая считать и подсчитывать, а мечта найти перстень изрядно поблекла, хотя и не исчезла полностью. Придавленная ворохом повседневных забот, она продолжала потихоньку тлеть – недаром молодой еврей слыл завсегдатаем ювелирных лавок Любека, Магдебурга и других городов, через которые чаще всего пролегали его маршруты. Торговцы драгоценностями хорошо знали о пристрастиях Ицхака к старинным украшениям, особенно к золотым перстням с рубинами. Дабы ювелиры и впредь оставляли их для выгодного покупателя, Ицхак иной раз кое-что покупал, хотя отлично знал – не он. Впрочем, купец и тут никогда не жертвовал выгодой в угоду давнему увлечению – он и здесь все тщательно просчитывал и купленное всегда перепродавал за более высокую цену в другом городе.
Временами Ицхак, хотя с каждым годом все реже и реже, с грустью вспоминал Неаполь, университет, жаркие философские споры, в которых он частенько принимал участие. Вспоминал и удивлялся – не получая от них ни малейшей выгоды, он и сейчас с огромным удовольствием был бы не прочь подискутировать, вот только не с кем. Если с иноверцами, то имелся риск нарваться на крупные неприятности, а среди соплеменников тоже ни в коем разе нельзя выказывать ни малейших сомнений чуть ли не во всех вопросах, иначе могут заподозрить нестойкость в вере, а это сулит убытки в торговых делах.
По той же причине – выгода! – он не чурался благотворительности, давно просчитав, как выгодно не просто слыть среди единоверцев истинно праведным, но и человеком, претворяющим свою веру в добрые, богоугодные дела. Это сулило хорошие кредиты, скидки в ценах и так далее. На деле же Ицхак давно уверился в том, что Яхве помогает лишь тем, кто упорно помогает сам себе, и не факт, что всегда – достаточно вспомнить отца, а потому на высшие силы лучше не полагаться вовсе. Вместо этого гораздо проще опереться на почти магическую власть серебра и золота.
По нынешнему подсчету выходило, что как бы сам купец ни желал обратного, но, чтобы Лея и Рахиль по-прежнему не знали ни в чем нужды и оставались лакомым кусочком даже для высокоученых сыновей ребе, чтобы умница Шлёма и дальше постигал азы благороднейшей из наук, он, Ицхак, должен взять на себя грех предательства и честно поведать обо всем властям, точнее, ее представителю, сидящему напротив.
Поведать как на духу, невзирая на то, что это была та самая власть, которая спустила под лед всех полоцких евреев, живших в городе, не пощадив ни стариков, ни женщин, ни детей. Та самая, которая в своей жестокости забыла о великом праве победителя – праве на помилование слабых. Та самая, которая оказалась столь загадочной, что отвергла не только мольбы – это как раз понятно, ибо кто в этом страшном мире станет слушать причитания детей Яхве,- но и откуп. Напрочь, без колебаний, не став даже прикидывать возможную выгоду. А ведь сулили немало, по тысяче польских золотых за каждую помилованную душу. Если перевести на рублевики, получится, конечно, меньше, триста сорок два и еще один неполный, без пяти алтын, но ведь за каждого.
Да, действительно, в жизни бывают ситуации, где не в силах помочь серебро с золотом. Редко, но случаются, хотя… Может, этого самого золота было попросту недостаточно, только и всего? И если бы отец имел в Полоцке не одну тысячу, а десять, как знать, как знать…
