Разумеется, Ицхак с удовольствием промолчал бы. Насолить чрезмерно жадной власти в память об отце приятно само по себе, даже при отсутствии материальных выгод, но сейчас молчание становилось слишком опасным для самого купца.
Понятное дело, что синьора Константино не ждет ничего хорошего, когда он попадет сюда, но что поделать, коли такова воля Яхве. Хотя навряд ли Монтекки его настоящее родовое имя. Да и в том, что Константино итальянец, Ицхак тоже успел усомниться. Даже если он и впрямь покинул родину в глубоком детстве, память должна была удержать и сохранить хотя бы несколько родных слов, а синьор Монтекки не знал и десятка, откликнувшись лишь на одно-единственное, в самом конце разговора, уже прощаясь с Ицхаком и вымолвив «ариведерчи». Хотя теперь-то как раз не имеет значения, кто Константино на самом деле, поскольку он, Ицхак, памятуя о младших сестрах и брате, должен выполнять волю судьбы и сказать улыбчивому незнакомцу от ее Имени «ариведерчи».
Он еще продолжал колебаться, хотя понимал, что одно его молчание уже говорит о многом. Да что там – оно красноречивее, чем сам ответ, что подтвердил и Митрошка:
– Я ведь все равно сведаю, но тогда, выходит, сговор у иноземца с тобой. Стало быть, и говоря иная будет, да не тут, в светлице, а пониже, в темнице,- забалагурил он, продолжая пытливо смотреть на купца, и тот не выдержал.
– Припоминаю. Был такой,- нехотя произнес Ицхак,- В Кузнечихе он мне встретился,- И вздохнул.
Теперь Шлёма сможет спокойно учиться дальше, Лея получит новые бусы, Рахиль – новое платье, а что получит синьор Монтекки, не хотелось даже думать.
– А молчал чего? – гораздо благодушнее осведомился Митрошка.
– Очи мои слабоваты,- сокрушенно вздохнул Ицхак.- Пока вгляделся, пока признал, пока те припоминал… Да и обличьем они не совсем сходятся. Разве что по весу.
– Ладно,- великодушно махнул рукой подьячий,- Ты лучше скажи, точь-в-точь они схожи или как?
– Не все,- уклончиво заметил Ицхак,- Есть такие, что совсем непохожи, есть те, что едины лишь по весу…
– Сколь у тебя всех? – перебил Митрошка.
– Шесть,- лаконично ответил бен Иосиф, мысленно воззвав к богу Авраама и Иакова, чтобы тот помог, пронес, выручил, потому что не на кого больше надеяться бедному иудею.
И услышал Яхве молитвы своего верного раба, заставил Митрошку покопаться в потайном месте где-то под столом, извлечь оттуда мешочек и залезть вовнутрь. То есть этот человек столь сильно понадобился подьячему, что тот даже не стал откладывать расчета на потом. Силы небесные, да что же он совершил? Или это его тайный лазутчик?
Но додумывать эту мысль Ицхак не стал. Иной раз кое-какие знания и впрямь могут облегчить жизнь, но, судя по всему, именно с этим могло получиться чересчур. Как бы оно не облегчило бедного купца на его бедную голову, отделив ее от не менее бедных и несчастных плеч. В Разбойной избе шибко знающих не любят, ох как не любят.
Меж тем подьячий, не говоря ни слова, неторопливо, унимая рвущуюся из груди радость и дрожь в пальцах, один за другим извлекал из мешочка ефимки. Вынув шестой, он неспешно пододвинул кучку серебра по направлению к Ицхаку, извлек седьмой, положил рядом с собой и негромко произнес:
– Теперь свои неси. Немедля…
Думаете, я все выдумал? Ничего подобного. Что касается Ицхака, то впоследствии у меня было время выстроить логическую цепочку, а о ходе своих мыслей Митрошка рассказал сам. На первом же свидании. Так сказать, в рамках ознакомительной беседы. Даже изложил, с чего начал рассуждать и чем закончил. Действительно, логика есть, и вписывается все красиво.
А что до рублевиков, то о них он поведал мне в первую очередь. Как только меня усадили перед ним, первая его фраза как раз касалась денег: «Покамест у меня, мил-человек, из-за тебя одни протори. Эва сколь серебра я за твою голову купчине отвесил. Так что ты уж не серчай на старого, а подсоби, чтоб расходы эти в доходы обернулись. А я тебя тогда ни дите качать не заставлю, да и от прочих тягостей ослобоню».
И голос такой довольный, ни дать ни взять как у кота, который обожрался сметаной – того и гляди замурлычет.
А мне хоть волком вой. Влетел так влетел. Вот уж воистину жизнь – игра. Если повезет, так полосатая, а коли нет – в клеточку. Вместо встречи с любовью – скорое свидание с дыбой, вместо прекрасной незнакомки – подьячий Разбойной избы, а уж какие ждут меня радости в самой ближайшей перспективе – тут и вовсе ни в сказке сказать, ни пером описать.
Вот оно – счастье твое. Целая миска, да еще с верхом. На тебе, Костя, не жалко, жри, да не подавись. Хоть полной ложкой черпай, хоть черпаком, хоть половником.
Ох, думай Костя, да не просто думай, а – побыстрее. Как там сказал этот подьячий? «Завтра поутру я тебя с дыбой нашей ознакомлю». Во как. Знаем мы это знакомство. Пускай видеть не доводилось, но Валерка рассказывал. Что и говорить, дама страстная. Народ от нее визжит в экстазе. Если с непривычки, то человек и после первого свидания с ней не сможет встать на ноги. Да разве она одна в их ведомстве. У них и без нее всякое-разное имеется. В избытке. Мне это тоже посулили: «Не скажешь подлинной, так скажешь подноготную».
А в ушах тихий голос друга, будто он стоит где-то рядом:
«А знаешь, Костя, откуда пошло выражение «речи доподлинные»? Из Разбойной избы шестнадцатого века. Это означает слова, которые подозреваемый тать произнес после битья специальными палками. Длинниками их называют…»
Тоскливо от голоса становится, да что там, прямо скажу – страшно. И ведь уши не заткнешь – не поможет. Разве что головой потрясти – может, выскочит. А голос не унимается, продолжает:
«А знаешь, откуда взялось выражение «правда подноготная»? Тоже оттуда. Татю иголки под ногти вгоняли, и то, что он наговорит после этих иголок, так называли».
И это, боюсь, завтра выясню. А не завтра, так через день-два. Все одно – труба.
Не помогли, получается, ни славянский бог Авось, ни девчонки-хохотушки – Тихе и Фортуна. Не услышали они меня. А может, они нынче вообще на Русь не захаживают – уж больно худые времена настали. Настолько худые, что они нашу державу стороной обходят, чтоб самим в Разбойную избу не угодить. Теперь один черт знает, куда мой ангел-хранитель запропал. Разумеется, если мне его вообще выдали при рождении. В небесной канцелярии тоже, знаете ли, путаницы хватает.
Получается, как ни крути, а надо выбираться самому, ни на кого не надеясь. А как? Запускать в ход тайное средство? Не рано ли? Да и в резерве тогда ничего не останется. Хотя нет, не рано. Завтра промолчу – послезавтра станет поздно. Только надо сработать с умом, чтоб наверняка, потому как осечка – это смерть, верная и лютая, а что-то другое я придумать уже не успею.
Пока же молчу по-прежнему. Жду, что меня велят отвести в поруб, или в острог. Не знаю, куда именно, да и неважно мне название. Лишь бы оставили один на один с мыслями. Время мне нужно, больше ничего. Версию, пускай и заготовленную, еще и подать надо, чтоб звучало красиво, увесисто и убедительно, иначе грош ей цена. Малейшая фальшь, и все – учуют, и тогда пиши пропало. Тогда уж точно – дыба. И боюсь, что после первого свидания с ней я, как непривычный любовник, сразу сомлею и думать уже ни о чем не смогу. Да и не поверят мне, если я стану менять показания, отмахнутся. Солгавший единожды, солжет и дважды, с него станется. И тогда…
Вот и получалось, что в наличии у меня всего одна попытка. Единственная. Переэкзаменовки судьба не даст.
А когда уже повели, мысль в голову пришла: «Вот интересно, если бы каждого студента после несданного зачета подвешивали на дыбу, студенты бы перевелись или уровень образования повысился?»
Я даже заулыбался, хотя и ненадолго – пока не угодил лицом в темноту. А темнота оказалась шевелящейся…
Глава 8
РЕЗЕРВ ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ
Поначалу меня от неожиданности даже испуг взял, но потом я услышал знакомый голос и успокоился. Оказалось, мой Андрюха. Как это я про него забыл – аж стыдно стало. Хотя оправдание имелось – меня схватили сразу и без лишних слов тут же связали и кинули в телегу, а он еще оставался на свободе, вот я и понадеялся, что парня не тронут. Получается, напрасно. А ведь говорила мне голова, чтоб я гнал Апостола прочь от себя, так ведь нет – жа-алко, видишь ли, стало. Ну-ну. Ох, чую, не далее как завтра моя жалость ему боком выйдет. А он, чудак, все за меня сокрушался. Дескать, ни за что повязали, вместе с ним за компанию. Он, мол, об этом не говорил – криком кричал, ан все едино – не услышали.
– Но ты, дядька Константин, не робей. Я завтра еще громче орать о том буду. Не глухие же они. Так что выберешься ты отсюда, ей-ей, выберешься,- слышится мне шепот.
Вот же чудак попался. Одно слово – Апостол. Так он пока ничего и не понял.
– Ладно,- отвечаю.- А теперь помолчи, мне тут подумать надо, что завтра говорить.
– А чего тут думать? – удивляется.- Правду, вестимо.
Хорошо, в темноте не видно, как я улыбаюсь от его слов, а то подумал бы, что у меня крыша поехала. Я даже говорить ему ничего не стал – бесполезно. Только хлопнул ободрительно по плечу, чтоб не терял бодрости, а в ответ – стон. Оказывается, пареньку уже досталось, и изрядно. Поработал над ним кат, всыпал два десятка плетей по указке подьячего. Правда, как заверил Андрюха, хлестал без вывертов, без оттяжки, и не кнутом – плетью, потому оно терпимо. Трогать больно, а так ничего. То есть снова меня успокаивает.
Ну, Апостол, точно сгинешь ты на Руси. Помнится, я говорил, что ты со мной пропадешь. Не отказываюсь, и впрямь можешь пропасть. Только без меня ты загнешься еще быстрее. Теперь уж деваться мне вовсе некуда – не для себя одного придется ход на свободу прорывать, а для двоих, иначе совесть потом заест.
Ради приличия я на всякий случай обошел по периметру все свое узилище – мало ли. Вдруг где какая лазеечка обнаружится – ночь большая, так мы бы ее расширили. Но нет, средневековая КПЗ оказалась крепкой. Бревна чуть ли не в обхват, дубовые, свежие. Не жалеют ценных сортов дерева на Руси для поганых татей. Хотя постой, какие же мы тати? Ну Андрюха еще куда ни шло, да и то, если разбираться, то он в шайке, как рассказывал, всего неделю и ни в
