им нечего, твердолобым. Затаили дыхание, томятся, ждут своего последнего часа.
— Скажут еще, потерпи! Совещаются, вырабатывают линию. — Дьюла вернулся к шахматной доске. — Твой ход, Лаци!
— Да, мой! Внимание! Делаю ход, который будет стоить тебе ладьи!
— Психическая атака. Блеф! Наплевать! — Дьюла передвинул коня. — Вот. Получай в морду, оккупант!
Зазвенели окна в «Колизее». Закачались на каменной доске, словно собираясь пуститься в пляс, Мефистофель и Снегурочка. Как и обычно, после этих толчков, предшествующих землетрясению, верхом на ветре появился Мартон и потряс своими звучными «веселыми каблуками» паркет «Колизея». Рядом с ним была Юлия, ее рука в его руке. Он в расстегнутой спортивной куртке, с непокрытой головой. Она в сером пушистом свитере, в узких брюках, в оранжевых туфельках. Густые, давно не стриженные волосы разбросаны по плечам и спине. Но и это сейчас Юлии к лицу — цветущему, счастливому. На ее груди большой красно-бело-зеленый бант. Такой же бант и на куртке Мартона.
— Ну? — спросил Дьюла, поднимаясь навстречу брату и его подружке.
— Баркарола! — Мартон энергично, изящно, как дирижер, взмахнул руками и застыл в таком положении.
— Гвадаррама! — воскликнула Юлия и, прижавшись к Мартону, шепнула — Люблю!
Он не остался у нее в долгу.
— И я тоже.
— Не так! Скажи еще.
— Люблю!
— Вот, теперь хорошо!
Дьюла улыбнулся.
— Не понимаю ваших речей, голубки. Что за конгломерат? География и музыка. Пароль?
— Нет. Это мы так… Чтоб побольше звучности. Юлия, докладывай!
Девушка лукавым шепотом доложила Мартону:
— Люблю, люблю, люблю!..
Она была так опьянена своим счастьем, столько в ней было жизни, что не могла и самое серьезное дело не превратить в веселую игру. И Мартон был в таком же радостно-сумасбродном настроении. Он теперь готов был играючи пробежать вместе с Юлией по всей Венгрии, от Карпат до Баната.
Дьюла положил одну руку на плечо Юлии, а другую — на плечо брата.
— Спасибо. Все ясно и без доклада. Порядок, да?
— Да-а-а!.. — пропела Юлия. — Бурные собрания прошли в экономическом, химическом, инженерном, педагогическом. Всюду!
— И студенты и преподаватели проголосовали за все пункты клуба Петефи. — Мартон взял Юлию за руку, шепотом добавил — Какая ты красивая!
— Ты красивый!.. Студенты рвутся на улицу. Вот-вот начнется демонстрация.
— Знамена! Флаги! Оркестры! Плакаты! Машины с радиорупорами! Цветы! Море красно-бело-зеленых флажков, кокард! Гербы Кошута!.. Юлишка, можно тебя поцеловать? Один разочек?
— Целуй! Нет, я сама. — Она встряхнула копной мягких каштановых волос, закрыла ими лицо Мартона и поцеловала его.
Дьюла растрогался при виде этой картины.
— Дети!.. Дети и революционеры!
Очередной вальс, доносившийся из радиоприемника, неожиданно оборвался, было слышно, как иголка проигрывателя царапнула пластинку. Наступила тишина, непривычная для «Колизея». Все выжидательно смотрели на ореховый ящик с ярким, как у ночного зверя, зеленым глазком.
Сдавленный, чуть хрипловатый, очень взволнованный голос радиодиктора объявил:
— Внимание, граждане! Внимание! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики доводит до сведения жителей Будапешта о том, что студенческая демонстрация, назначенная на сегодня, на три часа дня, запрещена.
— Слыхали, витающие в облаках, земной голос!.. — Киш злобно усмехнулся и стукнул по приемнику кулаком.
— Глас вопиющего, в пустыне! — сказал спокойно Дьюла и обнял брата. — Садись, Марци, в машину и мчись в академию Ракоци.
— В военную академию?
— Не бойся, там тоже есть настоящие венгры. И немало. Разыщи офицера генерального штаба Пала Малетера — он сейчас должен быть там, — передай ему вот эту записку. — Дьюла вырвал из блокнота листок, что-то написал на нем и вручил Мартону. — Жду ответа. Выполняй!
— А я? — спросила Юлия.
— А ты, Юлишка, поезжай в интернат трудовых резервов. Скажи, что демонстрация должна состояться. Должна!
— А нельзя и мне в академию?
— Можно! Марци, отдай записку Юлишке и лети в трудовые резервы.
— Нет, я хочу и туда и туда, — возразила Юлия. — Вместе с Марци.
— Пожалуйста, мчитесь вместе. Но никаких отклонений от маршрутов. Разве только для поцелуя… Шагом марш!
Взявшись за руки, Юлия и Мартон убежали. Дьюла закрыл за ними дверь.
— Ах, юность! Ты и наивна и мудра. Безумство храбрых!
— Красавцы! — согласился Киш.
— А еще две недели назад Юлия была такой дурнушкой, что на нее было стыдно смотреть. Помнишь?
— Все хороши: и Юлия, и Мартон, и ты. Писаные красавцы, ничего не скажешь, но… бессильные. Да! А вот Шандор Петефи был и красивым, и сильным, и благородным, и влиятельным. А почему? Он создал национальную гвардию. И эта гвардия с оружием в руках защищала венгерскую революцию.
— Гвардия?.. Оружие?.. — Дьюла с удивлением посмотрел на радиотехника. — Против солдат с пустыми автоматами?
— Не верю этой легенде. Они выдадут солдатам боевые патроны, прольют нашу кровь. А мы?.. Будем дожидаться, пока из нашей крови расцветет революция? Не буду красивым дураком! Буду гонведом, гвардейцем Петефи, грязным, грубым, но зато… — Киш выхватил из кармана пистолет, потряс им. — Вот, будущее Венгрии в моих руках. Огнем — на огонь! Смерть — за смерть! Кто венгр — тот со мной.
Хриплый кашель старого Шандора прервал поток воинствующего красноречия Ласло Киша. Радиотехник поспешно запихнул кольт в задний карман брюк. Шандор вошел в «Колизей».
Дьюла с едва скрываемой жалостью и досадой, что не доведен до конца важный разговор с Кишем, смотрел на отца и ждал от него какой-нибудь раздражительной выходки.
— Слушай, ты, красный профессор! — сказал Шандор. — Смотрю я на твою кружковую суетню, на твою возню с демонстрантами и думаю…
— Опять свою старую песню затянул! — Дьюла махнул на отца рукой. — Некогда слушать, оставь меня в покое, апам!
— А я бы на твоем месте уважил отца. — Ласло Киш взял друга за плечи, усадил в кресло. — Сиди смирненько, выслушай все, что тебе скажут. Шандор бачи, прошу вас, приступайте! — сказал он и отошел в сторону с абсолютно нейтральным выражением лица, давая понять, что не станет вмешиваться в разговор отца с сыном ни при каких обстоятельствах.
— Зачем тебе и твоим высоким друзьям эта демонстрация? — спросил Шандор. — Зачем подстрекаешь студентов и профессоров? Зачем, не спросясь Петефи, перетряхиваешь его торбу, достаешь из нее столетней давности стихи? Сто лет назад они были революционными, красными, стреляли в австрийских поработителей, в их венгерских прислужников, а теперь…
— Старое вино, апам, как известно, лучшее в мире. И столетний стих Петефи тоже лучше всех новых, молодых. А «пули» Петефи еще и сегодня сослужат хорошую службу борцам за свободу.
— Я спрашиваю у тебя, «борца за свободу», кому пойдет на пользу эта демонстрация?
