Болезненный свет пронзает мой мозг, как молния.
Той же обутой в металл ногой человек в черной броне надавливает на голову Грегора, медленно, пока та не раскалывается как перезревшая дыня.
Я слышу последнее сообщение, тихое, как будто издалека, за секунду до того, как теряю сознание:
—
А потом ничто. Страшное и милосердное.
22
ВИДЕНИЕ
Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания: может, всего пару минут, а может, несколько часов. Вероятнее второе, учитывая, что в сознание я прихожу на металлическом полу, голым и со связанными руками и ногами. Холод проходит через сталь, как ураган игл, отдавая меня во власть судорог. Выходя изо рта, дыхание моментально конденсируется в пар. Воспоминания о тепле джипа и герцогского дворца еще больше усиливают остроту восприятия окружающего меня холода.
Пространство, в которое я заточен, небольшое и освещено слабым красноватым светом. Я пытаюсь осознать его глубину, и тут мне на помощь приходит вид другого тела в метре слева от меня, такого же голого и связанного. Для того, чтобы разглядеть его, я поворачиваю голову, и от этого каждый миллиметр поворота вызывает у меня чудовищную боль.
На полу валяются тряпки и сломанные коробки, воняющие смазкой и ржавчиной.
Поначалу я не узнаю связанного человека, пока по странному изгибу его спины не понимаю, что это герцог. Его глаза закрыты. Он гол, как и я, и так же мучим холодом. Не ожидал я его увидеть в таком положении. За телом хозяина Урбино виднеются и другие. Тела двигаются в разные стороны, катаясь по полу, так как тот находится в непрерывном движении. Некоторые в сознании, некоторые кажутся спящими или без сознания, и движение комнаты играет ими, как море бутылкой. Глаза герцога сомкнуты, его веки сжаты так плотно, что кажется, что они сшиты. Он явно в сознании, но не хочет смотреть.
С трудом передвигаясь и испытывая острые приступы боли при каждом движении, я в конце концов умудряюсь повернуться на правый бок.
Первым я вижу тело Дюрана.
Глаза капитана сосредоточенны и внимательны, несмотря на то, что один наполовину заплыл гематомой. Удар, рассекший ему бровь, был, должно быть, ужасающей силы. Кто-то кое-как зашил рану рыболовной леской. Порез грязный, зараженный.
За ним я смутно различаю Битку и Буна.
Дюран двигает головой в отрицательном жесте. Потом плотно сжимает губы.
«Не говори».
Я в свою очередь показываю движением головы «да» и закрываю глаза.
Я хотел бы снова услышать голос Грегора Самсы в своей голове. Но вместо него там лишь молчание и шум крови, вяло текущей по моим венам.
Церковь научила меня верить, что человек от рождения больше содержащей его оболочки. Что душа вечна. Но, лежа на холоде, голым, в окружении запахов крови и дерьма, трудно думать о подобных вещах. Через некоторое время мне тоже приходится помочиться, и на мгновение ощущение теплой жидкости, стекающей по ляжкам, приносит почти удовольствие, но потом его сменяет стыд. А потом усталость, милосердно приносящая сон, а со сном и послание.
На этот раз это не женщина в голубом. Не Алессия.
Загадочные слова принадлежат не ей.
Мне снится необъятный лес, такой большой, что кажется бесконечным. На улице день, но мне не страшно. Я не видел деревьев уже двадцать лет. У меня захватывает дух. На одной из фотографий Максима, изображающей осенний парижский парк, есть несколько деревьев. Уверенность в том, что те деревья стали прахом, — как прямой удар кинжалом под ребра до самого сердца.
Но здесь, во сне, в том, что мое создание не отличает от реальности, деревья живы, и их верхушки шелестят на ветру как бумажные веера, и я даже чувствую их запах.
Я иду по лесной тропинке. Я гол, но мне не холодно. Шорох гравия под моими босыми ногами кажется тихим смехом. Мне представляется лицо японской девушки, смеющейся, прикрывая рот рукой.
Тропинка пахнет хвоей и росой. Солнечный свет проникает сквозь верхушки вечнозеленых деревьев. Легкий туман стоит среди кустов.
Лес полон жизни. Я чувствую ее в хрусте ломающихся веток, в шорохе листьев, в звуке падающих капель росы.
Я иду, слегка поглаживая ветки. Протягиваю было руку, чтобы сорвать идеальную землянику, но в последний момент останавливаюсь и оставляю ягоду на месте.
Что-то — род космической улыбки, не знаю, как назвать это по-другому, — радостно отвечает на мой отказ. Тропинка перед моими глазами открывается на лужайку, опоясанную солнечными лучами, образующими почти идеальный круг вокруг сидящей в центре фигуры.
Юноша сидит ко мне спиной в позе лотоса. У него прямая спина, он совершенно неподвижен.
Каким-то образом я знаю —
Кожа юноши совершенно черная, блестящая и гладкая, как эбонит, за исключением нескольких рельефов, похожих на тонкие шрамы, составляющие на его груди мандалу. [65] У него не негроидные, а скорее азиатские черты лица. Когда я снова смотрю на его лицо, его глаза уже не белые и матовые, а голубые, нормальные, насколько могут быть нормальными голубые глаза на таком темном лице.
— Так лучше? Прости меня, я не хотел смутить тебя, — ясно звучит в моей голове его голос. — Я хотел поговорить с тобой. Для этого и пришел к тебе.
— Я думал, что это сновидение.
— И да, и нет. Это нечто среднее. Многие вещи — нечто среднее в эти новые времена. Тебе нравится мой мир?
— Какой мир?
— Мой мир, который тебя окружает.
— Это не твой мир, — возражаю я. — Он мой. Это мир прошлого. С твоей стороны жестоко показывать мне мир, которого больше нет.
Юноша мотает головой. Его улыбка обнажает ряд идеальных белоснежных зубов.
— Это не прошлое. Это мир, который придет.
У меня перехватывает дыхание.
Юноша поднимается настолько плавно, что на мгновение мне кажется, будто его тело состоит из воды.
Он идет передо мной по тропинке, уходящей от лужайки.
Мы долгое время идем молча, а в это время лес вокруг нас говорит о жизни. Птицы, голоса которых я не узнаю, поют среди ветвей, и слышен стрекот насекомых и звук их полета от листка к листку. Все вокруг настолько чудесно, что мне хочется плакать.
Он оборачивается.
— Не надо плакать. Всего этого еще нет. Но в то же время оно есть.
— Что это значит?
— Ничего. Сейчас я хочу, чтобы ты просто видел.
