Вон они, стоят позади меня, Федор и Ксения, взявшись за руки и доверчиво взирая на меня, так неужто не смогу их защитить?! Я невольно повел плечами, расправляя их, чтоб надежнее закрыть брата с сестрой, и, переведя взгляд на лежащего в гробу Квентина, прошептал:
– Теперь я понял, почему ты улыбаешься. Ты ушел в уверенности, что я не подведу. Пусть так. Клянусь тебе, старина, что сделаю для этого все, что смогу, и даже чуточку больше.
И поплелся спать.
Остальное можно додумать позже, когда выберусь из Москвы, которая, признаться, порядком меня притомила разнообразием подсовываемых мне «шуточек».
Поднимаясь по лестнице, еще раз напомнил себе, что теперь, когда я остался последним из защитников, каждый свой шаг надо просчитывать семь раз, а уж потом еще семь раз отмерять, ибо едва мир учинит надо мной расправу, как сразу примется за царевича.
Хотя постой!
Я застыл на месте.
Странно получается. Если следовать логике моих рассуждений, то Годунов должен был погибнуть самым первым. Или мир попросту оттягивал неизбежную грядущую расправу над Федором, довольствуясь тем, что лишь напоминал ему, когда и как он должен умереть?
Оттягивал, будто смакуя свое самое главное наслаждение.
И вновь остановился, поймав себя на ошибке. Ничего подобного!
А отравление? Выходит, и здесь все точь-в-точь в соответствии с моим раскладом.
Более того. Помнится, в официальной истории москвичам объявили, что Годуновы – сын и мать – приняли яд, так что теперь мир, недобро ухмыляясь, попытался поступить с ним в строгом соответствии с этой версией убийц, но у него опять ничего не получилось.
А не получилось, потому что перед ним вновь встали четыре защитника, причем в точно таком же порядке, как и в первый раз. Вначале отец Антоний увещевал его «не пити излиха, ибо вино суть пагуба», благодаря чему царевич на пиру худо-бедно, но воздерживался.
Затем вломившийся в мою опочивальню альбинос Архипушка содрал с меня одеяло, когда я только- только повернулся на другой бок, чтоб доглядеть сладкий сон, а потом был Квентин, определивший отравление.
А что там мне сказала ключница?
«Ежели б ты сразу не учал с него смертное зелье изгонять, а меня дожидался, все – тогда и мне бы нипочем не управиться, ибо тут кажный часец дорог…»
Часец – это минута. Не знаю, сколько бы я гадал, что именно стряслось с Федором, если бы не подсказка Дугласа. Скорее всего, так и продолжал бы считать, что это острый приступ какой-то болезни, и до прихода ключницы ничего предпринимать бы не стал.
И тогда…
Вот потому-то кто-то невидимый, сидящий там, наверху, досадливо крякнув, решил поступить попроще, вначале уничтожив нас, чтоб не путались под ногами, ибо отчаялся расправиться с Годуновым, пока жив хоть один из четырех защитников.
Хоть один…
И эту ношу мне при всем желании не удастся взвалить ни на чьи другие плечи, ибо сейчас в живых оставался всего один.
Это я.
Что ж, дважды у меня все вышло, так почему не получится в третий, в четвертый и так далее.
И еще в одном я уверился наверняка. На завтрашнем «божьем суде» верх останется точно за мной, и никаких случайностей произойти не должно, ибо, учитывая упятеренное количество врагов во второй раз, в третий мир науськает на меня не меньше полутора или двух сотен, а не одного-единственного бойца.
Самоуверенность меня чуть не подвела.
Глава 30
«Божий суд» и спор из-за коленок
Увы, но вышедший против меня Готард – здоровенный белокурый детина, которого, судя по габаритам, откармливала чуть ли не вся Речь Посполитая, оказался каким-то бесчувственным к боли, практически не реагируя на мои удары.
Зато его длиннющие руки уже пару раз чувствительно угодили мне в плечо, а затем я, парировав его размашистую правую и невольно охнув от боли – отбивал-то левой, которая у меня здорово повреждена, – пропустил удар в голову. Он получился скользящим, в самый последний момент я ушел, но в правом ухе все равно зазвенело.
Применять приемы не хотелось. Пусть и объявлено, что бой без правил, но все равно был уверен, что стоит мне прибегнуть к подсечкам или броскам, и потом поляки непременно станут канючить о нечестности и так далее.
Единственное, что я себе позволил, так это вызвать сапожника и втолковать ему, что от него нужно, после чего он сделал мне дополнительную подошву, всю в дырах – получилась как бы рифленая – и наклеил на основную.
Но надежда на то, что мой противник поскользнется на траве, оказалась тщетной. Во-первых, он был чертовски устойчив, а во-вторых, отсутствовала сама трава, давным-давно вытоптанная на месте одного из многочисленных московских рынков уймой сапог и лаптей.
Пришлось прибегнуть к тактике выматывания.
Правда, я и тут не добился особого успеха – Готард без остановки махал руками, при этом продолжая дышать достаточно ровно. И что мне делать с этим верзилой, который габаритами весьма схож с бывшим калифорнийским губернатором, разве что мышцы не так рельефны из-за большего количества жирка?
К тому же я постеснялся и перед началом боя не снял с себя помимо кафтана еще и нижнюю рубаху. Постыдился демонстрировать свои повязки, чтоб не подумали о том, будто я таким образом пытаюсь давить на жалость.
Теперь приходилось расхлебывать – Готард то и дело норовил ухватить меня за рубаху. Очень уж ему хотелось нежно приобнять меня, а там и к гадалке не ходи – хана ребрам.
Плотно облепивший две стороны нашего огороженного веревками ринга московский народ продолжал бурно болеть за меня, поскольку слух о том, что князь Федор Константиныч, присланный царевичем, дерется за всю Русь, сразу после согласия на «божий суд», данного Дмитрием, облетел всю столицу.
Ну да, бродячий спецназ поработал на славу – про рекламу престолоблюстителя, раз уж так складывается, забывать ни к чему.
Кстати, накануне вечером ко мне в гости на подворье приперся даже мясник Микола, попросив Багульника провести его к князю. Дескать, есть у него до меня тайный и очень важный разговор.
Оказавшись в моем кабинете, Микола, заговорщически подмигнув, извлек из своей корзины подарок – здоровенную черную… гадюку.
Я опасливо уставился на нее – змей боюсь с детства, – но мясник тут же мне все растолковал.
Оказывается, есть в народе такое поверье. Как пояснил Микола, мне надо ее убить и вынуть язык, сунув в какую-то тафту, причем непременно зеленого или черного цвета, а эту тафту положить в левый сапог, обув его на том же месте, а затем, дойдя до ворот, закопать змею под ними.
А завтра в тот же сапог положить три зубчика чеснока, да под правую пазуху привязать себе утиральник, взяв его с собой, когда пойду биться на поле.
– Можно было б с ветлы али березы взять зеленый кустец, – заметил он, пояснив: – Ну, по-нашему, вихорево гнездо. Его ежели в сапог сунуть – оно тоже славно.
– Что-то больно много ты мне собрался в него напихать, – со вздохом заметил я, решив перевести все в шутку. – Не влезет оно.
– А вихорево гнездо надобно в правый сапог, – принялся втолковывать он мне. – Да и что о нем речь вести, коль я его не сыскал.
Отбояриться удалось с трудом, поскольку на мои заявления, что я князь, а потому мне нельзя прибегать к таким нечестным ухищрениям, мясник не реагировал, простодушно считая, что в жульничестве в отношении иноземца нет ничего предосудительного, а напротив – достоинство. Он так и заметил мне:
– Он же латин.
