– О да! – сказал Василий. – О да! Вполне!
– Невинно в глазах всевидящих богов. Знаешь, как говорят? Кто, усевшись вдвоем, советуется – обо всем знает Варуна, ибо он третий при двоих и второй при мыслях одинокого. Поэтому, как ни хотелось магарадже прикончить богиню вместе со всеми вами с помощью своих тхагов-душителей, он был принужден заточить ее в Башню Молчания. Там она умерла бы или убила бы себя сама. Как… как прошлой полночью.
– Как прошлой полночью… – бессмысленно повторил Василий. – Значит, это самоубийство было угодно Кали?
– Да, да! – с жаром согласилась Тамилла. – Богиня будет довольна, что ее земное воплощение сольется с нею.
– А Нараян? – тихо спросил Василий.
Глаза Тамиллы сделались огромными.
– Нараян? Я не знаю…
– Если ты скажешь, что не знаешь Нараяна, я не поверю! – Василий с новым раздражением стиснул ее кисть, мимолетно удивившись тому, какая сильная, упругая у нее рука. – Ты была там, в водоеме… на острове! И он едва не ударил тебя за то, что я тогда… ты помнишь?
Она медленно опустила ресницы:
– Помню ли я? О… это мое несчастье! Мне жаль Нараяна! Он жертва своего сердца, потому что он так же полюбил богиню, как я…
И вдруг обвилась всем телом вокруг Василия, припала жадным ртом к его губам, а руки продолжили то, что она успешно завершила в темном водоеме, но чего не удалось ей сделать в одном из покоев этого дворца. Ну, волшебный, многообещающий третий раз…
Она вела ладонями по его телу, и Василию казалось, что перед ним великолепная арфистка, которая прекрасно знает, как заставить все струны мужского существа запеть любовную страстную песнь. Арфистка, да… Он был в одном салоне в Париже, они были там вместе с Реджинальдом, и дама в сиреневом туалете, с высоко подобранными белыми волосами, играла в честь победителей дивные мелодии. Однако у Василия весь день чудовищно болела голова после ночи с Эжени… вдобавок там присутствовала не одна Эжени, а еще две какие-то красотулечки – или три?.. Словом, было не до музыкальных пассажей, он только с преувеличенным дурацким вниманием следил за длинными мелькающими пальчиками, которые перебирали струны так проворно, как пряха – прядет, кружевница – плетет, сборщица чая – скручивает листочки, а человек, ненароком севший в муравейник, обирает с себя жалящих воинственных насекомых. И вот перебор пальцев сделался таким стремительным, что за ним просто невозможно было уследить… у Василия кругом пошла голова, а к горлу подкатил комок, и какое-то мгновение он холодел от ужаса, что его сейчас вывернет на бесценный обюссонский ковер, словно беременную институтку…
Он резко кашлянул и перехватил запястья Тамиллы уже около своих бедер.
– Постой, – проговорил, чуть задыхаясь. – Я больше не могу… не могу терпеть. До смерти боюсь щекотки.
Одним бессмертным богам известно, как ему удалось облечь сугубо русскую грубость в щелкающий, шелестящий, попискивающий, будто птичьи голоса, язык этой страны, этой лживой женщины.
Она оторопела на миг – только на миг, но тотчас очнулась – и рванулась было во тьму, которая ее породила на горе и муки Василия, однако даже это сильное, гибкое тело не могло противостоять стальному аркану, которым ее захлестнула рука взбешенного мужчины.
– Не дергайся, змеища! – прошипел он. – Что, наступил тебе на хвост? Ничего, послушай-ка! Думаешь, я поверил тому, что ты здесь наплела? А знаешь, почему не верю? Потому что я жив! Я жив! Это значит, что и жена моя жива, потому что, умри она еще до полуночи, и я не встретил бы рассвета. У нас с ней одно сердце, кровь одна – жизнь одна. – Он хрипло расхохотался. – Ни минуты не верил тебе, ни единой минуточки. Мне хочется опять окунуть тебя в воду да еще хорошенько поскрести скребком – глядишь, и эту мерзкую личину отмою, а там еще какую-нибудь пакость обнаружу. Не ту ли тварь, которая завела Вареньку на Башню Молчания? Ты, я погляжу, здесь и швец, и жнец, и в дуду игрец? На все руки от скуки?
Он уже не затруднял себя переводом, чудилось, забыв все слова на хинди: ничего, поймет!
Впрочем, и Тамилла не сомневалась, что он поймет ее, когда вдруг закинула голову – и нечеловеческий рев, словно бы исторгнутый сонмищем демонов, вырвался из ее груди:
– Майн бхука хо! Я голодна!
И трижды прокричала сова.
Василий невольно разжал пальцы, но тут же мгновенное оцепенение прошло, и он понесся следом за убегающей Тамиллой. Она неслась так, словно решила разбиться вдребезги о каменную стену, и на миг Василию почудилось, будто она сквозь эту стену проскочила-таки, однако там была всего лишь тяжелая занавесь, которая разомкнулась, пропустив Тамиллу, и вновь сомкнулась за ее спиной.
Ему хватило времени сунуть левую руку в латунную рукавицу ханды, а правую оперить железной когтистой перчаткою, и он думал, что готов ко всему, когда прорывался через черные, тяжелые, душные складки занавеси… однако от того, что открылось перед ним, у Василия на миг перехватило дыхание.
Он стоял на вершине каменной, почти отвесной лестницы с высокими, грубо высеченными ступенями. И почти вровень с ним, на мощном постаменте, находилась статуя женщины, восседавшей на разъяренном льве.
Она была огромна, не меньше пяти аршин в высоту – от пола до потолка, которого почти касался макушкой Василий, и первое, что бросилось ему в глаза, это пятьдесят черепов ожерелья на ее шее – настоящих человеческих черепов: желтых от времени и белых, принадлежавших недавно умерщвленным людям. Уже одной этой приметы было достаточно, чтобы узнать Кали, хотя с таким образом чудовищной богини Василий встретился впервые.
Всегда ее изображали как молодую женщину, чья внешность была отталкивающей – и в то же время чувственно-привлекательной. Ведь и смерть сулит наслаждение страдальцу, который зовет ее! Сейчас же он увидел перед собой лысую, как обезьяна, голую, иссохшую старуху-демоницу, сидевшую на спине льва на корточках, широко раздвинув чресла, так что ее отвратительные недра, похожие на глубины ада и изваянные с величайшим тщанием, были разверсты и пугали своим видом едва ли не больше, чем третий
