жизни?
Если тело Василия чувствовало себя вполне сносно, то сознание было еще замутнено. Вдобавок дурманил запах, сочившийся сквозь повязку. Пахло какой-то травяной горечью, словно бы растертой полынью – или нет? Ох, у него не было сил ни доискиваться до составных частей этого запаха, ни размышлять над причудами поведения Нараяна! Гораздо проще оказалось разомкнуть спекшиеся уста и выдохнуть с хрипом:
– Предатель!
Нараян опустил руки, отвел взор от солнца и взглянул на человека, безжизненно простертого на земле. Василий не видел выражения его лица, ибо оно было затенено, однако в голосе Нараяна зазвучала жалость, словно он беседовал с неразумным дитятею:
– Бесхитростный скакун! Быстрый конь, что выигрывает награду своим умением! Боги наделили тебя силой и мужеством, но что ведомо тебе о темных замыслах – и замыслах светлых?
Никто и никогда не осмеливался говорить с Василием Аверинцевым в таком тоне! Чего он совершенно не мог переносить, так это жалости и снисходительности к себе, а потому мгновенно сошел с ума от ярости и вскочил, забыв о боли и слабости, блистая ненавистью, словно остро отточенный клинок:
– Ты выстрелил мне в спину! Скажи, кто еще, кроме гнусного предателя, стреляет в спину человеку, против которого и без того выставлено целое войско?! Ты низко, подло, из-за угла пустил в меня стрелу…
– И спас тебе жизнь, – спокойно добавил Нараян. – Как неумелый боец в задоре хмельном, ты хотел победить всех врагов сразу – и был бы повержен силой вазитвы, если бы я не вернул тебе сознание. Только сила и мудрость аскета, которыми ты не обладаешь, могут противостоять вазитве – да еще боль. Я должен был причинить тебе самую сильную боль, чтобы спасти тебя.
Василию всегда говорили, что он слишком покладист, да он и сам знал за собой эту готовность уступить разумным доводам. Ведь Нараян, черт бы подрал его непостижимую душу, совершенно прав, будь он трижды проклят! С содроганием вспомнил Василий ту страшную силу, которая сковала его по рукам и ногам, почти лишив сознания… путы ее были в одно мгновение ока рассечены лезвием боли!
Он нахмурился как мог свирепее, потому что нельзя же было так, сразу, ни с того ни с сего, дать Нараяну понять, что он готов отвести все свои войска с передовой, и угрюмо буркнул:
– Ты любишь морочить мне голову. Что за вазитву еще выдумал?
Эх, ну какая злая сила сделала глаза этого человека такими непроницаемыми, а его голос – таким невозмутимым?! Мраморное изваяние не казалось бы спокойнее, отвечая:
– Вазитва – это колдовская сила взгляда. Факиры, йоги, аскеты служат богам и в благодарность наделяются даром укрощать и даже убивать диких зверей одною лишь силою взгляда. Однако против человека сей дар богов направляют только дакини, жестокие и свирепые демоницы, составляющие свиту Баваны-Кали. Одна из них искушала тебя, но, не добравшись до твоего сердца, едва не погубила твое тело.
– Тамилла! – наконец хоть до чего-то догадался Василий и был почти счастлив, что некое подобие мысли все-таки озарило его закоснелое в бесплодных попытках понимания чело. – Дакини, о которой ты говоришь, – это Тамилла! Вот чертова кукла! Значит, это ее глазищи горели, как два кровавых огня? А я-то, признаться, думал, это сама Кали уставила на меня свои гляделки… правда, почему-то только две, а не три.
– Tы был недалек от истины, ибо Тамилла – земное воплощение Баваны-Кали во всех обрядах тхагов- душителей.
– Вот как? Но она уверяла меня, будто Варенька… будто они похитили Вареньку и меня, чтобы изображать Кали, жаждущую очищения от крови, – растерянно пробормотал Василий.
Наконец-то хоть одно простое, человеческое чувство отобразилось на лице Нараяна. Это было презрение – насмешливое презрение… То есть он все-таки оказался способен на целых два человеческих чувства!
– Да, мало кто поистине понимает значение Кали! Mало кто может видеть ее без страха за свою жизнь. Кали черна, ибо она – вход в пустоту. Ее чернота состоит из всех цветов и поглощает все цвета. Ее нагота привлекает и отталкивает. Ее три глаза означают, что она абсолютно властна над тремя составными частями времени: прошлым, настоящим и будущим. Ее четыре руки простираются во все стороны света: на запад и восток, на север и юг. Ее высунутый язык говорит о чувственной и всепоглощающей природе… Но может ли кто-то представить себе, чтобы Кали пожелала очиститься от крови жертв, а значит, пожелала расстаться со своей сущностью?
– О, будь она проклята! – вскричал Василий, безнадежно махнув рукой. – Я отчаялся понять! Мне не до этого! Скажи, где моя жена? Ты знаешь? Она жива?
Нараян медленно кивнул.
– О, слава Господу! Эта тварь Тамилла подсунула мне ожерелье Кангалиммы, будто бы поднятое со дна крокодильего рва, куда в порыве отчаяния бросилась Варенька. Но я не поверил, я заставил себя не поверить ей, иначе умер бы на месте! Но где она? Скажи, если знаешь!
– Чандра во дворце магараджи Такура, – произнес Нараян, и Василию показалось, будто он получил удар тяжеленной палицей в подбрюшье.
Он слепо рванулся куда-то вперед, но рука Нараяна уперлась ему в грудь.
– Не бойся. Магараджа сластолюбив, но он не тронет Чандру. Иначе он заключит в объятия огонь жестокий, голыми руками схватит кобру!
– Полегче… – выдохнул с ненавистью Василий, и Нараян, взглянув в его побелевшие от ярости глаза, счел необходимым пояснить:
– Кали не простит своему жрецу любовной связи с другой богиней, тем более – со светлой Чандрой. Магараджа мог участвовать в обрядах детей Луны, надев на себя лживую личину, однако любодействовать он может только с демоницами, подобными Тамилле. Но медлить и слишком успокаиваться не стоит. То, что для нас, детей Луны, – смысл существования, для служителей Кали – всего лишь жертвенная солома на алтаре Агни.
