месту я успел рассмотреть во всех ракурсах. Правда, именно рассмотреть, но никак не полюбоваться, поскольку нечем. Оставалось только гадать, что же все-таки привлекло в этой тощей крохотульке – метр с кепкой – нашего государя. Ни кожи ни рожи – доходяга с небольшими глазками, ястребиным носиком и тонкими губами, которые она вдобавок регулярно поджимала, выражая недовольство. Последнее происходило чуть ли не все время – уж очень новоиспеченной царице не нравились блюда русской кухни.
Правда, что именно ее в них не устраивает, я не понял, ибо говорила она с Дмитрием исключительно по-польски и суть ее многочисленных претензий осталась для меня загадкой.
Вот только новоиспеченной императрице следовало бы помнить, что она, образно говоря, в чужом монастыре, к которому не стоит примерять свой устав, да еще так откровенно, с брезгливыми гримасами и презрительными усмешками.
Что касается меня самого, то тут, как я понял, наша с государыней антипатия оказалась взаимной. То ли она уловила, насколько низко я оценил ее внешность – женщины чувствуют такие вещи, то ли ей не понравились мои разговоры с послом, при которых она присутствовала в качестве венчаной царицы, а может, все вместе.
А чуть позже добавилось и еще одно досадное для нее обстоятельство. Дело в том, что Марина привезла на Русь вилку, которую тут не знали, орудуя исключительно засапожником. Между прочим, гораздо удобнее – им и наколоть можно что угодно, и при необходимости отрезать понравившийся кусочек. Так вот, привезти-то она ее привезла, но пользовалась ею весьма неумело. Я имею в виду, неумело с точки зрения человека двадцать первого века – не так у нас принято с нею обращаться. Она даже держала ее неправильно, то есть в правой руке, а про остальное вообще молчу.
Заметив мой взгляд, устремленный на ее вилку, она решила иное, посчитав, что я вижу сей странный предмет впервые в жизни, а потому иронично усмехнулась и принялась что-то шептать на ухо Дмитрию. По его тону я понял, что он вначале не соглашался, но затем нехотя кивнул и обратился ко мне, предложив тоже попробовать сие орудие, кое весьма удобно при…
Цитировать расписываемые им преимущества вилки по сравнению с ложкой и ножом не буду. Скажу лишь, что я, изобразив колебание, после недолгого размышления согласился.
Едва толстая гофмейстерина пани Тарлова, стоящая за креслом императрицы, подала мне вилку, как Марина впилась в меня взглядом, предвкушая забавное зрелище неуклюжего тыкания и рассчитывая язвительно прокомментировать мои жалкие потуги. Но замечание ей удалось сделать только один раз, когда я перекинул засапожник в правую руку и принял вилку в левую.
– Ясновельможный пан левша? – осведомилась она, и ее тонкие губы изогнулись в презрительной усмешке.
– Нет, просто меня так учили, – невозмутимо ответил я и принялся хладнокровно разделывать здоровый кусок свинины, лежащий на моей тарелке.
Марина некоторое время недоверчиво глядела, как я ловко обращаюсь с новым столовым прибором, начиная понимать, что унизить меня не получится, а я через минуту еще и подлил масла в огонь, порекомендовав ей тоже переложить вилку в другую руку, поскольку так гораздо удобнее.
– Меня учили инако, – отчеканила она и негодующе отвернулась к Дмитрию, который лишь усмехнулся в ответ на ее неразборчивый шепот, из которого я уловил лишь одно знакомое мне слово «гонор».
Государь, выслушав Марину, лишь весело рассмеялся и, ласково погладив ее ладонь, ответил что-то успокаивающее, после чего тут же улыбчиво обратился ко мне, сетуя, что я плохо ем.
Он вообще был само внимание и доброта. Пожалуй, помимо меня столь ласковым тоном он обращался только к Марине. Ах да, совсем забыл упомянуть упорно жующего подле меня Бохина – ему тоже перепадали милостивые слова и похвала в адрес настоящей истинной государыни, которой ведомо, как правильно употреблять титулы своих соседей.
Что же касается Олесницкого и Гонсевского, то Дмитрий был настроен весьма оптимистично, заявив, что не пройдет и двух-трех дней, как они сами попросятся к нему на аудиенцию, если, конечно, пожелают вернуть своему государю те города, которые ранее принадлежали Речи Посполитой, а ныне захвачены Марией Владимировной и переданы в дар Руси.
– Овес к лошади не ходит, – самоуверенно заявил он мне.
Однако тут государь немного ошибся. Дело в том, что польские лошадки выбрали иной сорт овса, посчитав, что шотландский несколько вкуснее русского…
Следующее утро началось с визита гостей, и первым в моем тереме объявился смущенный возложенным на него щекотливым поручением Огоньчик. В первые минуты его прихода, не подозревая, что он явился ко мне не просто так, на правах старого приятеля, я радушно усадил его за стол завтракать, но ясновельможный шляхтич был явно не в своей тарелке. Это настолько бросалось в глаза, что недолгое время я, решив, что его скованность имеет совсем иные корни, счел нужным ободрить его, мол, кто старое помянет…
Вот тут-то, заявив, что он все равно бы ко мне зашел, просто так совпало, пан Михай промямлил, что его попросили передать мне просьбу встретиться кое с кем, причем с кем именно, он так и не сказал, сообщив лишь, что если я согласен, то ко мне через пару часов придут.
И пришли… Вот только не через пару часов, а гораздо раньше, и был это сам государь. Оказывается, он уже успел провести заседание боярской Думы и принять решение по встрече Годунова.
Если кратко, то торжественный въезд царевича в столицу наметили на Прощеное воскресенье, да и то, судя по тому, как Дмитрий его описал, он вышел какой-то, мягко говоря, усеченный.
Так-так. Получается, ревнует государь к славе Годунова, явно ревнует. Потому и надумал назначить въезд на Прощеное воскресенье, ведь в понедельник начинается Великий пост, а это значит, что всем пьянкам и гулянкам придет конец на долгие семь недель. То есть веселье по случаю приезда победителя свеев и ляхов продлится всего один день.
Видя, что я продолжаю помалкивать и согласно кивать, государь с легким смущением – не до конца потерял совесть – предложил мне вовсе не принимать в этом участия. Мол, все-таки я посол королевы Ливонии, посему ни к чему лишний раз раздражать Олесницкого с Гонсевским, с которыми он вчера несколько того, погорячился.
Дальше я слушать не стал, бесцеремонно перебив его и принявшись вносить ряд поправок в намеченный план. Начал, разумеется, с самого приятного, попросив позволения сказать все начистоту. Он согласно кивнул, и я приступил: мол, всецело уважаю скромность Дмитрия, но ни к чему так уж, с перебором…
Тот, опешив, недоуменно уставился на меня, и я пояснил, что куда лучше, если Дмитрий встретит царевича не у Красного крыльца на входе в Грановитую палату, а у самых городских ворот и далее отправится к Кремлю вместе с ним, возглавляя процессию. Тогда и заслуженные лавры победителя по праву достанутся не только одному Годунову, но и государю, ибо все мы, как воеводы, находимся на службе у императора Руси, а значит, наши победы – это и его победы тоже. И двух мнений тут быть не может.
Государь зарделся и смущенно промямлил, что надобно над тем подумать, хотя я уж того, перебрал…
– Излишняя скромность сродни гордыне, а она мать всех смертных грехов, – вспомнил и тут же лихо перефразировал я упрек, который в свое время адресовал мне князь Горчаков. – Уступаю тебе лишь в одном – что касается меня, то, возможно, ты и прав. Мне и в самом деле лучше всего побыть в сторонке…
– Нет! – выпалил Дмитрий. – Коли ехать от самых врат, так уж вместях!
– А послы? – невинно осведомился я.
– Утрутся, – сердито буркнул он. – Все одно – чему быть, того не миновать. Я им и без того вчера изрядно в рожу наплевал, так что еще разок они стерпят, никуда не денутся. А не стерпят – скатертью дорожка. Да и с Прощеным воскресеньем мы, пожалуй, тоже погорячились. Таких побед Русь со времен моего пращура и тезки Димитрия Донского не одерживала, посему не след нам ее всего один день праздновать. Мыслю, что перенесем все на субботу. Как Федор Борисович, поспеет ли?
– Завтра к вечеру он уже будет под Москвой, – вспомнив последнее сообщение, с которым примчался вчера вечером гонец от Годунова, твердо заверил я его.
