чем-то. А вот в чем – домысливать не стали, не до того.
Тут уж о другом забота нагрянула. Известно, кто быстрее всех радостную весть до города довезет, тому больше всего почета да славы достанется. Тем более что и вестей-то сразу две. Первая, конечно, главнее. К тому же она всех горожан касается. Не с мечом – с миром князь Константин идет к Переяславлю.
Вторая тоже приятная. Жив князь Ярослав, хоть и раны тяжкие получил. Ныне он во Владимире стольном оставлен на попечение лучших лекарей. Об этом они только что от самих же рязанцев узнали.
А одного из дружинников бывалых тут же и осенило – потому княгиня и стоит пред ними такая побелевшая, что о князе своем услышала. Иная радость ведь – кого хочешь спроси – не только с лица краску сгонит, а и вовсе человека с ног снесет. Тут все дело в силе ее да в неожиданности.
Потому он и одернул самого молодого, который было к Ростиславе дернулся, чтоб о муже сообщить.
– Не видишь, что-ли, какая она. Князь-то Константин, поди, сам давно ей все сказал. А ты молчи, не усугубляй.
Княгине на свежем воздухе и впрямь лучше стало. А может, еще и по привычке простой – на людях виду не подавать, как бы плохо ни было. На тебя беда навалилась всем телом грузным, давит тебя что есть мочи, а ты знай себе терпи да молчи. Хрипеть же не удумай, чтоб не услыхал кто, не подумал чего.
Впрочем, ей особо и говорить ничего не пришлось. Так, пару общих фраз о том, что Константин милует град ворога своего, палить его не собирается и даже откуп лишь самый малый возьмет.
Когда о гривнах заговорила, краем глаза по лицу князя скользнула неприметно – не много ли она на себя взяла. Ведь о них и разговору не было.
Это уж она так сама домыслила, что совсем без откупа и ему переяславцев отпускать негоже – надо чем-то с дружиной своей расплатиться, да и горожанам зазорно. Получается, что они по милости княжьей целы остались, а это больно уж с милостыней сходно, иной раз даже чересчур. На Руси же народ гордый живет, к такому не приучен. А вот про малый откуп опаска была, что встрянет сейчас князь, поправит грубо и бесцеремонно. Хотя общей суммы она предусмотрительно не назвала.
Но нет, обошлось. Напротив даже, к уху ее склонился, словом ласковым, будто губами нежными коснулся:
– Умница ты, княгиня. И о том, что не сказано, без слов домыслила, – шепнул тихонько.
А ей от его голоса столь радостно, что опять силы пропали – ноги вовсе не держат.
А еще больно стало. И не только потому, что она со счастьем своим несбывшимся столкнулась. Такое выдержать можно. Скорее уж потому, что даже увидеть его еще раз, пусть мельком, издали полюбоваться, все равно не получится. Ничегошеньки ее впереди уже не ждет теперь. Ничего и никогда. Страшно уж больно осознать такое. Поневоле задумаешься: а зачем ей тогда вообще такая жизнь? Была б она по духу Феодосией, согласилась бы и в рясе остатний свой век доканчивать – все равно долгим он не получится. Но она-то Ростислава. Не личит ей такое.
Да и, рассуждая здраво, батюшку Мстислава Мстиславича никто эдаким поступком старшей дочери не попрекнет. Наоборот, с уважением скажут, мол, прямо по седой старине твоя Ростиславушка содеяла. Едва муж из жизни ушел, как и она за ним тотчас на тот свет подалась. А что не через костер пошла, так и тому оправдание мигом сыщут – не захотела на язычницу быть похожей.
И получалось у нее, что со всех сторон она пригожая – и старину соблюла, и языческий обычай отвергла. То есть если ей сейчас умереть – ничего страшного не случится. Наоборот даже. Ведь вон в какой схватке лютой две силы в ее душе сцепились намертво: долг княжий да любовь святая. Не расцепить нынче врагов этих кровных, не разнять никакими средствами. И сегодня этого не сделать, и завтра, и через неделю не выйдет, да хоть через пять лет – все равно не получится. Только смерть ее примирить их сможет, да и то – не всякая. Та, что Ростиславой задумана – сумеет. Потому и виделся ей теперь только один выход.
Говорят, грех смертный – руки на себя накладывать. Не-ет, ее не обманешь. Господь – не тот, что в церкви, а настоящий, тот, что на небесах сидит, – тоже не осудит. Добрый он и любит всех. Уж за него Ростислава и вовсе спокойна. Ну, разве что пожурит ее малость, как родитель строгий, не без того, но понять должен, а где понять – там следом и простить тут же. Может, даже, еще и пожалеет, по головке погладит, скажет чего-нибудь простодушно-ласковое: «Дуреха ты, дуреха. Что ж ты, девочка моя глупенькая, эдак-то?»
А там, глядишь, и свидеться дозволит. Хоть разок. Пускай не сразу, а лишь через двадцать-тридцать, а то и все пятьдесят лет, но свидеться, еще разок поговорить, друг на дружку посмотреть.
Эх! Что уж там сердце травить! Все! Она – княжья дочь! Как решила – так и будет.
И на душе как-то от принятого решения сразу легче стало. Ростислава чуть посильнее на крепкую Константинову руку с наслаждением оперлась – совсем хорошо. Век бы так стояла и с места не сходила! Но все равно на последние слова еле-еле силенок хватило:
– Нам с князем еще кое-что обговорить надобно. Он мне провожатых даст. А вы все скачите немедля – в граде уж, поди, вестей добрых заждались.
Такое дважды повторять не надо. Вмиг все переяславцы на конях оказались. Только что здесь были, ан, глядь – даже след простыл. Лишь глухой стук копыт еще пару мгновений слышался где-то вдали, но потом и он умолк.
А Ростислава к князю повернулась. «Все, – выдохнула мысленно. – Отрезана тебе, милая, дорожка обратно, после того как ты своих переяславцев отпустила. Вперед, правда, по-прежнему прохода нет, но ты ж на это и не рассчитывала. У тебя теперь путь известен – вниз, во тьму. Зато короткий – и на том Недоле спасибо – смилостивилась. Или это сестрица ее милая[64] постаралась, выделила кусочек малый? Да и какая теперь разница».
А на душе легко-легко стало, даже весело. Потому и блеснула князю задорной синевой глаз.
– Чем угощать будешь, сын купецкий? Али поскупишься? Али гостья не дорога?
– Куда ж дороже, – с опаской ответил Константин.
Уж больно настроение у нее переменилось. Оно, конечно, хорошо, но как-то непонятно. И сразу у него какой-то холодок по коже прошел. Вроде радоваться надо, а ему вдруг отчего-то тревожно стало.
В шатре уже, сидя за столом накрытым, она вдруг попросила робко:
– Ты не говори много, ладно, – и созналась простодушно: – Мне сейчас отвечать тяжко, силов вовсе нет.
О том, что захотелось ей наглядеться на Константина вволю в последний раз перед задуманным, промолчала стыдливо. Ни к чему ему знать, что ей в голову взбрело. Но чтобы уж совсем молча не сидеть, пару вопросов задала. Так, без задней мысли, только из приличия:
– Как семья твоя, княже? Как сын поживает?
И подивилась, приметив, как вздрогнул Константин.
Хотел уж он было сказать о том, что княгиня Фекла сгорела вместе с Рязанью стольной, но осекся вовремя. Вдруг подумает, что он ее за мужа попрекнуть хочет намеком таким, да и о Ярославе напоминать не хотелось. Отделался, сдержанно ответив на последний вопрос:
– Сын княжью науку постигает славно. Ныне я его во Владимире оставил. Пусть к самостоятельности приучается.
Ростиславе же о судьбе Феклы и впрямь невдомек было. Ярослав о том с ней не заговаривал ни разу. Буркнул лишь как-то, что запалили Рязань тати шатучие, но князь уцелел, а как да что – княгиня к мужу не приставала. Уж больно не те у них отношения были. Спросила лишь с укоризной:
– Теперь-то доволен?
И тут же на бешеный крик нарвалась. Оставалось лишь губы поджать да выйти гордо, всем своим видом показывая – чай, не девка дворовая перед тобой – княгиня.
– А в Переяславле кого мыслишь наместником посадить? – полюбопытствовала вскользь.
– Есть у меня боярин один. И воин из первейших, и поговорить красно умеет. Евпатием кличут, а прозвищем Коловрат.
– Это хорошо, – одобрила Ростислава. – Переяславцы – народ такой. Их лучше лаской повязать. Тогда и они за тебя куда хошь… – и осеклась испуганно.
Это у нее вновь привычка сработала.
– Ты сызнова меня учить вздумала! – взвился бы муженек дорогой. – Что бы понимала умишком своим бабьим в делах княжьих, а туда же лезет.
Только перед ней не Ярослав – Константин сидел. Едва голос его услышала, сразу разницу поняла.
