– Мудро ты, княгиня, рассуждаешь. Сдается мне, не у каждого князя столько ума имеется, сколько в твоей головке красивой.
Ох, ну лучше бы крикнул. И без того тошно, а от похвалы такой – еще горше. Ведь сказал так, как ей до сей поры лишь в мечтаньях сладких и виделось. А голос все продолжал звучать, мечту в явь воплощая:
– А подскажи-ка, сделай милость, на кого ему из твоих людишек опереться? Чтоб не корыстный был, не злой и в суждениях спокойный – сгоряча дров не наломал?
– Да где же мне с умишком бабским в княжеские дела соваться, – попробовала было она увернуться, как с отцом своим Мстиславом Удатным, но не тут-то было.
– Женский ум иной раз позорчее мужского бывает, – возразил спокойно. – Да и разный он. У нас так глядит на мир, у вас – иначе, а чтоб полнота была – их непременно соединить нужно.
И вновь как ножом по сердцу его слова полоснули.
«Где же ты раньше был, витязь мой желанный?! Нет, нет, нельзя тебе больше оставаться! – это она уже самой себе строго. – Еще час какой-нибудь, и у тебя вовсе сил на задумку не останется. Уходи немедля, Ростислава, или быть тебе до скончания жизни Перпетуей какой-нибудь. Беги отсель, куда задумала!»
Встала резко, а в голове мысль шалая: «Поцеловать бы на прощанье. Теперь уж все одно – помирать, так под веселые гусли».
Но делать этого не стала, прочь отогнала мысль коварную. Вдруг он целуется так же, как говорит: мягко, ласково, сладко, нежно. Тогда-то уж у нее точно больше ни на что силенок не останется.
Вместо этого иначе решила поступить. Кубок не свой – его взяла, почти доверху медом хмельным наполненный. Решила: «Пусть думает – невзначай перепутала». Сама же тихохонько посудину серебряную к себе тем краем повернула, где он его губами касался.
«Хоть так, а поцелую», – подумала решительно.
– Пора пришла, княже, прощаться нам с тобой. Напоследок же одно скажу, от всего сердца – сколь жить буду, столь и тебя помнить.
А Константин все в глаза ей смотрел, пока она говорила, и никак понять не мог, что же такое творится. Вроде искренне говорит, от души, и волнуется изрядно: голос дрожит и даже вон кубки с медом перепутала, хотя перед ним явно побольше стоял, вот только отчего же в глазах-то ничего не видно? Пустые они какие- то. Или даже нет – иные. Словом, как их ни назови – все не то будет. И где-то когда-то он уже такие глаза видел, вот только припомнить бы – у кого именно. Почему-то казалось, что стоит вспомнить, и сразу хорошо все станет.
Но, как назло, на ум ничего не приходило.
Он в свою очередь оставшуюся чару поднял и тоже аккуратно к себе ее той стороной повернул, которой ее губы касались. Эх, сейчас бы ее саму поцеловать, да нельзя. Ну хоть так, через мед душистый. Покосился осторожненько, не приметила ли, как он ее кубок в руках вертел. Кажется, нет.
А она только усмехнулась горько. Даже в такой малости у них мысли сошлись.
«Эх, судьба ты, судьбинушка! Что ж ты так погано над людьми скалишься?! Мало того что всю жизнь мне перекосила ни за что ни про что, да еще перед смертью все раны сердечные солью обильно посыпала! Что ж я тебе такого сотворила, что ты так надо мной изгаляешься?!»
Вслух же спокойно молвила:
– Ныне пора мне пришла, княже. Благодарствую за хлеб-соль. Мыслю я, переяславцы мои тебя завтра не хуже угостят.
– Я провожатых дам, стемнеет скоро.
– Передумала я, – отказалась напрочь. – Тут и ехать-то всего верст пять – рукой подать. А ежели твои люди будут со мной – кто-нито подумает, будто под стражу меня взяли.
– Но своих-то ты тоже отпустила, – возразил Константин.
– У меня Вейка есть.
– Так ведь она… – оглянулся на нее и осекся, чтоб не обидеть, помянув лишний раз про хромоту.
И снова княгиня на помощь пришла:
– Лошадьми править – не ноги, руки нужны. А они у нее в порядке.
– А все-таки я людей дам. Мало ли, – заупрямился Константин.
– Ну, пусть полпути проводят. А дальше – не взыщи. Я и сама доберусь, – согласилась Ростислава.
Полпути не страшно. Там как раз дорога резкий поворот делает. Вот перед ним она и отправит назад охрану. Самой же иная дорога: через луг заливной и прямиком к Плещееву озеру. В городе будут думать, что она в монастырь сразу подалась, а Константин – что в город отъехала. Завтра поймет, спросит, искать станет, но ей уже к тому времени все равно будет. Плохо только, если найдет не сразу. Она ведь, поди, некрасивая будет. Отвернется еще, чего доброго. Хотя какая ей разница.
Все она как задумала, так и осуществила. Вот только Вейка подивилась немного, зачем с дороги понадобилось сворачивать и куда ее княгиню на ночь глядя понесло, но Ростислава так зло на нее прикрикнула, что той и переспрашивать расхотелось.
Поняла Вейка все, лишь когда лошади уж чуть ли не к самому озеру донесли. Поняла и в кои веки не послушалась, стала возок вспять поворачивать. Но княгиня ее живо как пушинку оттолкнула, вожжи перехватив – и откуда сил столько взялось, – да сызнова коней послушных к озеру направила.
Как на беду, Вейка, отлетев назад, виском обо что-то твердое приложилась. Когда же в сознание пришла, то увидела, как Ростислава уже всю одежду с себя поскидала, в одной нижней рубахе оставшись, и неспешно в воду заходить стала. Еще чуток совсем, и поздно будет – не остановить.
– Тогда и я с тобой, – крикнула отчаянно.
– Не смей! – крикнула княгиня, как плетью ожгла – наотмашь, до крови.
А Вейка уже и в воду забежала. Ростислава, подумав малость – не пошла бы подмогу звать, – назад немного вернулась, ласково произнесла:
– То я грех смертный творю. А тебе иное велю – до сорока дней за упокой души грешной в соборе Дмитриевском за меня молитву возносить. Авось смилостивятся там, на небесах, чуток убавят от мук адских. А это вот перстенек, – в руку ей сунула неловко. – То батюшки Мстислава подарок, князю Константину его передашь. Может, и сгодится ему, как знать. И еще скажи, что… – но осеклась на полуслове, рукой лишь обреченно махнув. – Ничего не говори, не надо. Что уж теперь.
– А я всё равно с тобой, – жалобно пискнула Вейка.
– То мое дело, – строго сказала Ростислава. – Сама посуди, глупая. Мне ныне только два пути осталось – в монастырь инокиней или сюда.
– А может, в монастырь лучше, – попыталась было возразить служанка. – Богу бы молилась.
– Может, и лучше для кого-то, но не для меня. А ты молись, – напомнила княгиня. – Свечи ставь. Бог-то он добрый, глядишь, и простит.
А кого он простит, так и не сказала. Если рабу свою, то это плохо получалось. Не по ее это характеру. Да и не нужны на том свете рабы. Богу они уж точно ни к чему. За переяславскую княгиню Феодосию сказать, тоже как-то плохо выходило. Ответ сам собой пришел:
– За Ростиславу, княжескую дочь, молись, – и, видя, что глупая девка еще колеблется, хоть и переминается с ноги на ногу, а назад из воды не выходит, снова ее, как плетью, стеганула с размаху: – Пошла прочь, дура хромоногая.
Так больно Вейке за всю жизнь не было. За что ж она ее, холопку верную, обидела безжалостно? Даже слезы на лице от таких слов высохли.
И уже не пошла она за Ростиславой дальше, оставшись на месте стоять, и только наблюдала безучастно, как княгиня все глубже и глубже в воду погружается. Холодно ей, видно, что ежится, но идет, не останавливаясь. Вот уже голова одна видна, а вот и ее не стало.
И только тут поняла Вейка, что не обидеть ее Ростислава хотела, а отрезвить. Бывает, что опьянение смертью от одного к другому передается.
Древние старики правы были, говоря, что на миру и смерть красна. Умный поймет, а мудрец следом домыслит, что еще и заразна она, как немочь черная.
Если бы не это оскорбление, то Вейка в первый раз свою княгинюшку ненаглядную ослушалась бы, а теперь уже не то, да и ногам холодно в воде студеной.
Взвыла она в голос и к лошадям пошла. А им что, скотине глупой, знай себе травку пощипывают на
