– А ты верь, – убежденно произнес Константин и просительно добавил: – И живи. Только живи обязательно. Мне бы только знать, что ты жива, пусть далеко от меня, пусть замужем, но жива.
– А если далеко, да еще за другим замужем, тогда какой тебе в моей жизни резон? – вздохнула Ростислава.
– Ты для меня как воздух. Умрешь – чем дышать стану?
Глаза девушки неожиданно наполнились слезами.
– Знаешь, – медленно произнесла она. – О такой любви ведь каждая мечтает – от холопки обельной до княгини знатной. Каждая о ней грезит, только редко к кому она приходит. Я ведь еще совсем недавно такой несчастной себя считала.
– Думала, что Ярослав погиб? – перебил ее Константин.
– Вовсе нет. Просто тяжко все было. Думала, несчастливая я. Сам помысли. Каково это – всю жизнь нелюбимой с нелюбимым коротать. Это как в потемках все время сидеть. А вчера для меня как будто солнышко ясное на небе взошло. Я и зимой лучик малый приметила, да отмахнулась – боялась все, что помстилось. А уж вчера-то точно. А если ты солнышко узрел, то во тьме уже жить не захочешь. Так и я. Вот только я счастливая, оказывается, – сама удивилась Ростислава такому выводу, но уверенно повторила: – Да, счастливая. И не боись – жить я теперь буду. Пусть не для себя, для тебя. – И она, закрасневшись, но не в силах сдержаться, порывисто чмокнула Константина в лоб, но тут же ахнула и испуганно отшатнулась.
– Да ты же весь горишь?! Ты что ж, так и проспал возле шатра на земле сырой всю ночь?!
– Тебя караулил, – смущенно пожал плечами Константин и вновь натужно закашлялся, а пока отходил от приступа, княгиня, прижавшись ухом к его спине, напряженно слушала, после чего озабоченно спросила:
– Ты когда-нибудь слыхал, как в кузне огонь мехами раздувают, особливо ежели они уже старые и худые?
– Ну, доводилось как-то раз.
– Так вот, у тебя в груди сейчас еще хлеще творится, – убежденно заявила княгиня, поставив короткий диагноз: – Перекупался ты, солнце мое ясное, – и скомандовала: – А ну-ка в шатер и лечиться немедля.
– Погоди, погоди, – воспротивился Константин. – Должок у меня перед водяным за тебя остался. Песенку я обещал про него спеть. Обидится дедушка. Скажет, коли князь слово не держит, то и совсем нет веры людям. Возьмет и отчубучит чего-нибудь нехорошее. Сейчас я ему ее спою и тогда уж…
– Да ты дойдешь ли? – воскликнула Ростислава, с тревогой глядя на князя, тяжело, с натугой поднимающегося с земли.
Вскочив, она ловко подставила ему свое плечо. Константин попытался отстранить ее, но сам чуть не упал, потеряв равновесие.
– Я один, – погрозил он ей пальцем. – Ничего со мной не случится. А то вдруг спою, а ему не понравится. Возьмет, и тебя назад потребует.
Слова давались ему тяжело, но под конец он уже понемногу приспособился и выговаривал по одному за вздох. Больше не получалось, хоть ты тресни.
– Так я и далась ему, – насмешливо протянула Ростислава, вновь подставляя князю свое плечо и заверяя его уже на ходу: – Да ты не бойся. Я тихонько в кусточках усядусь, он и не приметит меня вовсе. Мне ведь тоже хочется твою песенку послушать. А потом, как ты один назад-то пойдешь? Нет, княже, и не думай даже.
Так, с воркованием нежным, она и довела его до вчерашнего места, усадив на бережок, и, соблюдая обещание, отошла метров на пять, спрятавшись за кустами.
Как Константин звал водяного слушать обещанную песенку, сам он впоследствии так и не вспомнил. Все как в бреду или во сне было. Помнил он только, что пел:
А еще ему смутно помнилось, как Ростислава, плача навзрыд, пыталась его, Константина, поднять с земли, как причитала, что все, хватит, спел он уже, довольно. Он же, боясь, что позабыл что-то, все продолжал петь, с натугой выплевывая по слову за один вздох и все время удивляясь, почему ему не хватает воздуха, когда его здесь вон сколько.
И последнее, что осталось в памяти, – это встревоженные дружинники, бегущие навстречу им с Ростиславой, и его собственный выдох: «Все!» – а потом только резко приближающаяся к глазам трава и вновь острая боль в груди.
Все те несколько дней, когда Константин находился в пограничном состоянии – то ли выживет, то ли нет, Ростислава ни на минуту не отходила от его постели. Она и спала тут же, в изголовье, уткнувшись лбом в горячую, влажную от пота руку князя.
В ответ на недоуменные взгляды дворовых людей, понимая, что именно могут донести доброхоты князю Ярославу о ее поведении и в какой ад после этого превратится вся ее дальнейшая жизнь, она поясняла гордо:
– Негоже, чтоб князь Константин в Переяславле-Залесском жизни лишился. Тогда уж его дружина точно весь град по бревнышку разнесет.
А сообразительная Вейка тихонько от княгини еще один слушок пустила. Будто главная причина того, что Ростислава в воду кинулась, состоит в том, что она не знала о том, что муж ее, князь Ярослав, жив. После того как он распространился, уже не только дворня, но и все горожане ее чуть ли не в святые возвели.
А как иначе? От мести рязанской град спасла, собою жертвуя, – раз. Одно только это ох и дорогого стоит. За такое сколько ни кланяйся – много не будет.
Да тут еще и второе добавь – как за мужа своего переживала. Не всякая в воду кинется, узнав о смерти суженого, а княгиня, вишь ты, решилась.
Теперь же и третье не забудь – ухаживала за Константином Рязанским так, что если даже и таились у него на душе остатки мести за град свой стольный, то ныне они точно все исчезли напрочь.
И ведь ни на минуточку малую от ложницы его не отходила. Умаялась, бедная, так что высохла вся, с лица мертвенно-бледной стала, лишь глаза одни горят синевой жаркой, да так, что и смотреть на них больно.
А тому, что лик у нее вроде как светиться начал, люди даже не удивились. А чему удивляться-то? Сказано же – святая. А у них у всех положено так, чтоб лицо светилось, иначе как же простому человеку святость отличить.
Ростислава же, коль и услыхала б такое о себе, лишь посмеялась бы в ответ. Глупые они все. Ишь чего измыслили себе – умаялась. Да она самой счастливой в эти дни ходила, потому как все время рядышком с ним была. И мнилось ей, что не просто князь любый, но муж венчанный близ нее лежит, а впереди у них столь много счастья – ни руками не обнять, ни глазами не охватить.
Про смерть же его возможную она даже и не думала. Не тот Константин человек, чтобы вот так глупо костлявой старухе уступить. К тому же и сама Ростислава рядом, а уж она за него – не гляди, что девка слабая, – глотку, как волчица, любому перегрызет. И той, что в саване белом шляется, тоже. Ни страх напускаемый не поможет, ни коса вострая не выручит. Сколько ею ни маши – все едино ее, Ростиславы, верх будет.
Вот только недолго счастье ее длилось. Спустя неделю после того, как стало окончательно ясно, что Константин пошел на поправку, Ростислава покинула княжий терем. Сердце кровью обливалось, но что поделаешь. Любовь любовью, но про долг свой княжеский тоже забывать не след.
Она и сама была бы рада еще хоть на чуть-чуть остаться, но что ж тут поделать, коли за ней сноха, вдова старшего брата Ярослава – Константина Всеволодовича, уже и нарочных прислала со слезной мольбой, чтоб приехала подсобить, а то, дескать, не с ее здоровьем со всем хозяйством управляться.
Да и сам Ярослав к тому времени начал понемногу глаза открывать и первым делом про Ростиславу спросил. Хорошо, что Агафья Мстиславовна, которая всегда Ярослава недолюбливала, из женской солидарности наговорила ему с три короба про погоду отвратительную, про слякоть да грязь непролазную.
Впрочем, и не так уж сильно соврать ей пришлось. Как раз в тот день, когда Константин свалился в жару, и началась настоящая осень с заунывными дождями и прочими своими прелестями.
