Алексей Фомин
Жребий окаянный. Браслет
I
Валентин с трудом разлепил набрякшие, словно налитые свинцом, веки. Взгляд его скользнул вдоль длинной, ровной деревянной поверхности, уходящей в полутьму. «Стол, похоже. А я — мордой, значит, на нем…» Теперь уже этот стол он не только видел, но и ощущал его твердость своей левой щекой. С трудом оторвав голову от столешницы, Валентин сделал попытку выпрямиться. Спина, шея, руки, затекшие от долгого пребывания в неудобном положении, тут же отозвались тупой, саднящей болью, а взгляд, потеряв опору в столешнице, заметался из стороны в сторону, отчего в голове все завертелось с быстро растущей скоростью, и Валентину, чтобы не потерять равновесие и не завалиться назад, пришлось упереться грудью в край стола.
«Эге, а клиент-то изрядно надрался».
Усилием воли собрав наконец в пучок глаза, разбегавшиеся в разные стороны, как элементарные частицы после Большого взрыва, Валентин оглядел помещение, в котором он находился. По большому счету, больше всего оно походило на временный павильон-палатку, которые в летний сезон вырастают в великом множестве на центральных улицах его родной Ялты. Да и в Москве их можно встретить. Летом, право слово, так приятно укрыться в их тени и выпить там не спеша кружечку-другую холодного пивка.
Три стены и высокая островерхая крыша состояли из длинных, соединенных меж собой жердей, образующих жесткий каркас, покрытый какой-то грязно-серой тканью. Четвертая стена была бревенчатой: видимо, павильон примыкал к какому-то капитальному строению. Свет в палатку проникал через небольшое оконце, прорезанное в одной из стен, и через частично закрытый подвернутым пологом вход в палатку.
Прямо перед Валентином на столе стоял пузатый керамический кувшин, а рядом с ним — такой же стакан. Рука автоматически потянулась к нему. Стакан был пуст. Кувшин — тоже. В паре метров от Валентина, по другую сторону стола, уронив кудлатую башку на сложенные на столе руки, спал какой-то мужик. Перед ним тоже стояли кувшин и стакан. Больше за этим столом не было никого, но параллельно ему во всю длину палатки тянулись еще три стола. За ними сидело человек шесть — восемь, а может быть, и двенадцать. Валентину все никак не удавалось пересчитать их, и в конце концов он бросил это бессмысленное занятие, попытавшись сосредоточиться на собственном самочувствии. В голове — туман, сквозь который, как в окошке калейдоскопа, мелькают, сменяя друг друга, какие-то бредовые картинки. Желудок с неприятной настойчивостью раз за разом напоминает о себе легкими (пока еще легкими), но регулярными позывами к тошноте. Руки и ноги хоть и с трудом, но слушаются своего хозяина.
«Похоже, вселение состоялось. Но почему я не могу отделить его сознание от своего? Пил-то он… Почему же пьяным чувствую себя я?»
Валентин попробовал подняться на ноги. Хорошо еще, что и стол, и длинная скамья, на которой он сидел, были вкопаны прямо в землю (никакого пола в палатке, естественно, не было, его заменял белый речной песок). В противном случае Валентин после такой неуклюжей попытки рухнул бы наземь вместе со скамьей, а может быть, еще и стол умудрился бы на себя опрокинуть. Но, хвала всем святым, ему удалось встать и даже, крепко ухватившись за край столешницы руками, после нескольких безуспешных попыток перешагнуть через скамью сначала одной ногой, а потом и второй.
Придерживаясь одной рукой за стол и балансируя второй, Валентин мелким-мелким шажочком двинулся к выходу. Самое главное теперь — удержать равновесие, а уж скорость — дело десятое…
Тут в палатку заглянула какая-то морда и почти сразу же заорала:
— Эй, Шеляга! Слышь!.. Подь сюды! Здеся он! Нашел я!
Морда двинулась в палатку, оказавшись здоровым плотным парнягой. Следом появился чернобородый кряжистый мужик и вперился в Валентина пристальным взглядом.
— Ага, — удовлетворенно произнес он, — нашелся. А набрался-то как! И когда только успел?! — Чернобородый всплеснул руками. — Слышь, Ваньша, берем его под руки и тащим на расшиву.
И морда, и кряжистый появились в палатке явно по его, Валентинову, душу. Оба были пострижены «под горшок», одеты в прямые серо-белые рубахи-безрукавки навыпуск и того же цвета штаны, закатанные до колен. Еще Валентин успел заметить мощные икры на их босых ногах и гипертрофированные, культуристские бицепсы на голых руках. Попасть в руки этих качков Валентину совсем не улыбалось, поэтому он остановился и принялся усиленно соображать, что ему делать. А плотоядно ухмыляющиеся качки меж тем были уж совсем рядом, и Валентин не нашел ничего лучшего, как плюхнуться животом на стол и крепко ухватиться за него руками.
Качки вцепились, как клещами, в Валентиновы плечи, руки и с остервенением принялись отдирать его от стола. Валентин исхитрился и умудрился тяпнуть одного из них зубами за кисть, заставив его отдернуть руку.
— Мать-перемать… — длинно, забористо выругался укушенный качок. — Берегись, Шеляга, он кусается!
Валентин конечно же вовсе не собирался дожидаться, пока укушенный предупредит своего товарища. Сразу после удавшейся атаки он повернул голову в другую сторону, собираясь повторить тот же маневр, но уже с другим качком. То, что он увидел, заставило его забыть о своем намерении.
Кудлатая башка того самого мужика, что блаженно спал, сидя за столом, оказалась прямо перед глазами Валентина. Но дело было вовсе не в его кудлатой башке, а в руке, на которой та башка мирно покоилась. На ее запястье красовался тот самый браслет.
«Вот это удача! — вспыхнул яркий транспарант в мозгу у Валентина, разгоняя своим светом алкогольный туман. — Надо же, как точно приземлился! Всего в двух метрах от браслета!»
Он отцепился одной рукой от стола и схватил спящего мужика за запястье. Тот так и не проснулся, лишь только промычал что-то во сне. Валентин попытался содрать с него браслет одной рукой, но не тут-то было. Тот слишком плотно обхватывал запястье, и Валентину никак не удавалось просунуть под него хотя бы палец. Тогда ему пришлось задействовать и вторую руку, чтобы наконец-то избавить кудлатого от браслета. Этим сразу же воспользовались качки: они тут же подхватили Валентина и потащили к выходу из палатки. Слава богу, он успел все-таки снять браслет и зажать его в кулаке.
Едва они выбрались из палатки наружу, как яркий солнечный свет больно ударил Валентину в глаза, заставив его зажмуриться. Нечто подобное, видимо, испытали и качки, потому что Валентин почувствовал, что они остановились и тот, что постарше и пониже ростом, сказал:
— Вот уж Ярило жарит! В такое вёдро[1] ничего крепче родниковой водицы и в глотку не полезет, а этот умудрился нажраться, как свинья.
— Да уж кому как, — отозвался второй. — Мне полезло бы. Дозволили б только…
Хватка железных пальцев, сжимавших руки Валентина, ослабла. Резким движением он вырвал правую, сжимавшую в кулаке тяжелый оловянный браслет, и, не открывая глаз, с полуоборота кинул ее влево, на звук голоса. Удар пришелся во что-то мягкое, тут же отозвавшееся жалобным чавканьем, но Валентин даже не успел обрадоваться своей удаче, потому что тут же на его голову рухнуло что-то тяжелое, весом никак не меньше доброй кувалды, и бедное сознание его, и так ведущее неравную борьбу с алкогольными парами, не выдержав столь энергичного внешнего воздействия, отключилось.
Очнулся Валентин под мерные, ритмичные протяжные звуки.
— И-и… — Скрип одной металлической поверхности о другую. Голос, тянувший это самое «и», был не тих, но и не особо громок. А как бы в самый раз. Да и скрип совершенно не раздражал, а совсем даже наоборот — успокаивал. — Р-раз… — Здесь следовал короткий, но энергичный всплеск. — И-и… — Скрип. — Два-а… — Всплеск.
И все это — на приглушенном фоне струящейся воды. Для того чтобы понять, что значат эти звуки, вовсе не нужно было родиться и провести первые восемнадцать лет своей жизни в приморском городе. Это — лодка, идущая по спокойной воде. Скорее всего, немаленькая. Раз гребут по команде — как минимум три
