- Нет. Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желание жить, и весь я приспособлен к жизни, а все-таки я умру. Это и насилие, и противоестественно. Это было бы красивою фразой, если бы в действительности было не так... Но оно так, а потому это уже не фраза, а факт.
Гололобов выговорил это серьезно и медленно.
- Но это закон природы! - пожал плечами Владимир Иванович и почувствовал, что у него начинает болеть голова и что воздух в комнате очень тяжел.
- И смертная казнь есть закон. А от кого исходит этот закон - все равно... от природы или иной власти. И тем тяжелее, что со всякою иною властью бороться можно, а с природой и бороться нельзя.
- Ну, да, - с досадой согласился Владимир Иванович. - Но час смерти нам неизвестен!
- Это правда, - согласился Гололобов. - Но зато осужденный на казнь до самой последней минуты, вероятно, надеется на прощение, на случай, на чудо. Но никто не надеется жить вечно.
- Но зато все надеются жить долго.
- На это нельзя надеяться. И не долго, потому что жизнь человека очень маленькая, а любовь к жизни у человека очень велика.
- У всякого ли? - с усмешкой спросил Владимир Иванович, и ему самому было странно, что он усмехается, когда нет ничего смешного.
- У всякого. У одних сознательно, у других бессознательно. Жизнь человека это он сам, а себя самого всякий человек любит больше всего и всегда.
- Ну так что ж из этого?..
- Я не понимаю вас, - сказал Гололобов. - О чем вы меня спрашиваете?
Владимир Иванович вдруг почувствовал, что от этого неожиданного вопроса подпрапорщика он забыл, что хотел сказать. Несколько времени он тупо и покраснев смотрел на подпрапорщика и мучительно старался поймать ускользнувшую мысль, но вместо того он подумал, что Гололобов, должно быть, считает его дураком и издевается над ним. Эта мысль была для него положительно ужасна. Он сначала побледнел, а потом побагровел так, что даже его толстая и чистая шея налилась кровью. А потом мысль эта нашла исход в грубом и злом взрыве: ему неудержимо захотелось крикнуть подпрапорщику что-нибудь грубое, отчаянно оскорбительное... нагнуться к самому его тусклому, прыщеватому лицу и крикнуть.
- Ну да, к чему вы всю эту чушь нагородили? - визгливо почти крикнул он, мучительно сдерживаясь, чтобы не сказать еще большей грубости.
Гололобов быстро встал, вытянувшись во фронт, но, прежде чем Владимир Иванович успел что-либо подумать, опять сел и сказал довольно тихо, но отчетливо:
- К тому, что таковы мои чувства и убеждения, и я намерен лишить себя жизни.
Владимир Иванович широко раскрыл глаза, пошевелил губами и уставился на подпрапорщика. Подпрапорщик сидел перед ним по-прежнему неподвижно и в прежней позе, помешивая ложечкой в стакане. Владимир Иванович смотрел на него и чем больше смотрел, тем в голове его что-то становилось все яснее и яснее. Какая-то мысль вертелась у него в мозгу. Он сделал усилие, и вдруг все стало ясно. И, не доверяя себе и почти еще считая свою мысль невероятною, Владимир Иванович спросил:
- А скажите, Гололобов, вы, часом, не сумасшедший?
Гололобов потупил глаза и пошевелил своими узкими вздернутыми плечами.
- Я сам так думал сначала.
- А теперь?
- А теперь думаю, что я вовсе не сумасшедший и что в том намерении лишить себя жизни, которое я имею, нет ничего абсурдного.
- По-вашему, самоубийство без всякого повода...
- У меня есть повод, - перебил его Гололобов.
- Какой? - с любопытством спросил Владимир Иванович.
- Я уже сказал вам, - удивленно ответил подпрапорщик.
Он помолчал, а потом заговорил вежливо, но, видимо, с усилием:
- Я сказал, что жизнь человека нахожу жизнью приговоренного к смертной казни. И не желая и не будучи даже в силах дожидаться... я хочу сам...
- Никакого смысла, - сбивчиво возразил Владимир Иванович, - совершить насилие... ради... избавления от насилия...
- Не ради избавления, избавиться нельзя, а ради прекращения жизни приговоренного к смерти... Лучше уж скорее.
Владимир Иванович почувствовал, как что-то холодное и неприятное пробежало у него по спине и отозвалось в коленях.
- Не все ли равно! - сказал он.
Гололобов молчал.
- Послушайте, - заговорил Владимир Иванович (ему казалось, что очень не трудно разубедить подпрапорщика в справедливости его странных убеждений), разве вы не понимаете, что это будет насилием над самим собою...
- Нет, это будет насилием моего духа над природой... это прежде всего... а потом - да...
- Но разве ваш дух не то же создание природы, что и ваше тело, и...
Вдруг Гололобов улыбнулся. В первый раз Владимир Иванович видел его улыбающимся, и улыбка эта его поразила: большой рот подпрапорщика растянулся чуть не до ушей, глазки сузились, и все лицо его расплылось в бессмысленную гримасу добродушного пьяного.
- Я это очень хорошо знаю, - ответил он. - И то, и другое - создания природы, но неодинаково важные для меня. Дух мой есть именно я, а тело только случайное помещение, не больше.
- Но если ударит кто по вашему телу, вам будет больно?
- Значит...
- Если бы тело мое было именно я, то я бы остался жить, - перебил его Гололобов. - Смерть не была бы тогда приговором к казни: ведь и после смерти мое тело останется. Тело есть вечно.
Владимир Иванович не мог не улыбнуться.
- Самый оригинальный парадокс, который я когда-либо слышал.
- Нет, в нем ничего нет ни оригинального, ни парадоксального. Это факт: тело есть вечно. Я умру, тело распадется на атомы, атомы сложатся в какую-нибудь иную форму, но сами не изменятся и ни один не исчезнет. Сколько было в мире атомов, когда было мое тело, столько их будет и тогда, когда я умру. Можно даже допустить, что комбинация когда-нибудь повторится и будет та же форма. Это пустяки... Дух умрет.
Владимир Иванович развел руками. Он уже не считал подпрапорщика сумасшедшим и вообще не мог отдать себе отчета, имеет ли даже смысл то, что он, подпрапорщик, говорит, но в душе у него было тяжело, и какой-то грозный внутренний, еще непонятный смысл всего того, что с ним случилось, шевелился во всем: и в словах подпрапорщика, и в тяжелом свете лампы, и в нем самом, и в бестолковой пустой комнате.
- А может, и нет, - все-таки возразил он. - Разве вы знаете, что загробной жизни нет?
- Я этого не могу знать, - ответил Гололобов и качнул головой. - Но это все равно.
- Как все равно?
- Все равно: если нет, то дух мой исчезнет, а если есть какая бы то ни было, то все-таки мой дух исчезнет, - ударяя на слове 'мой', подтвердил подпрапорщик. - Я исчезну. Будет ли потом дух мой святым в раю или грешником в аду или переселится в другое существо, - я, именно я, мои пороки, привычки, смешные и прекрасные особенности, мои сомнения, мой ум, моя глупость, мой опыт и мое незнание, все то, что было именно подпрапорщиком пехотного полка, человеком Гололобовым, все исчезнет. Будет что угодно, но не Гололобов.
Владимир Иванович чувствовал себя и физически скверно: ноги дрожали, и голова болела, и ему было грустно, досадно, тяжело, страшно и пусто.
'Ну его к черту! - подумал он. - Это сумасшедший, с ним и сам с ума спятишь!'
- Прощайте! - отрывисто сказал он и встал, точно его толкнул кто.
Гололобов тоже встал и по-прежнему вежливо ответил:
- Прощайте.
