поддерживали двое его последователей. Сэм надеялся, что этот святоша правильно понял все происшедшее с ним и поскорее уберется из Пароландо. Правда, он не очень верил в сообразительность немца.
Когда Клеменс ложился спать, повсюду на территории Пароландо горели факелы и стражники бдительно вглядывались в туманную мглу. Несмотря на чрезмерную усталость, сон его был неспокоен. Он долго ворочался и метался и даже один раз проснулся, будучи точно уверенным, что в хижине есть кто-то третий. Тело его покрыл холодный пот, сердце учащенно забилось. Он ожидал увидеть неясную фигуру Таинственного Незнакомца, опустившегося около его кровати. Но рядом никого не было, кроме чудовищного тела Джо Миллера, распростершегося на огромном бамбуковом ложе рядом с ним.
20
На следующее утро он проснулся совершенно не отдохнувшим в отдохнувшем мире. Дождь в три часа ночи смыл кровь и запах гари. Тела убитых были уже убраны, небо — голубое и безоблачное. Возобновились все обычные дела, но без четырехсот пятидесяти мужчин и женщин. Половина из них была отправлена в утилизацию, остальные — в госпиталь. Тем, кто хотел, помогали избавиться от мучений. В былое время единственным средством избавления от мучений был топор, однако теперь, благодаря прогрессу техники в Пароландо, тот же эффект достигался пилюлей цианистого калия.
Некоторые предпочитали держаться до конца. Со временем они, видимо, надеялись на выздоровление. Те же, кто уже не мог больше выносить мучений, кончали самоубийством, и их тела направлялись в утилизацию.
Секретарша Сэма оказалась в числе убитых, и он спросил у Гвиневры, не хочет ли она занять место Милли. Девушка, казалось, была очень польщена. Новая должность значительно повышала ее статус, и она не делала тайны из того, что ей хотелось быть поближе к Сэму. Лотар фон Рихтгофен, однако, казалось, был недоволен.
— А почему бы ей не стать моей секретаршей независимо от ваших взаимоотношений? — спросил Сэм.
— Взаимоотношений пока нет, — ответил немец, — но я имел бы гораздо больше шансов завоевать ее расположение, если бы она не проводила столько времени возле вас.
— «Пусть победит достойнейший!», — усмехнулся Клеменс.
— Я тоже так думаю, но мне не нравится, что вы будете зря тратить ее время, водя ее за нос. Вы же знаете, что не сблизитесь ни с одной женщиной, пока рядом будет жить Ливи.
— Ливи нечего сказать по этому поводу! — твердо выговорил Сэм. — Не забывайте об этом!
Лотар слегка улыбнулся и произнес:
— Конечно, конечно, Сэм.
Гвиневра обычно следовала за ним по пятам, делая записи, отсылая и получая послания. Она составляла расписание его рабочего дня и назначала время встреч. Несмотря на то, что он был очень занят, он всегда находил возможность поговорить и пошутить с ней, и каждый раз, когда смотрел на нее, у него становилось теплее на душе. Гвиневра же, казалось, просто обожала его.
Прошло два дня. Круглосуточные работы по завершению вездехода дали свои результаты. Еще два дня, и боевая машина будет готова. Делегация из Соул-сити шныряла вокруг под наблюдением двух человек из окружения короля Джона. Гигант, вынужденный слечь после битвы, заявил, что он снова здоров. Теперь рядом с Сэмом всегда находились Гвиневра и Джо Миллер, и мир стал казаться Клеменсу гораздо уютнее, хотя до Утопии еще было очень далеко. Барабанный телеграф принес сообщение о том, что Одиссей загрузил свои суда кремнем и вернется через месяц. Он был командиром флота из десяти судов, который отправился к владычице Селинайо, надеясь выменять у нее кремень. На Земле она была графиней Хантингтон, Селиной Гастингс, родившейся в 1707 и умершей в 1791 году. На этой планете она стала приверженцем Церкви Второго Шанса и торговала кремнем с Пароландо только потому, что там разрешалась деятельность миссионеров Геринга. В обмен на кремень ей был обещан металлический пароходик, на котором она предполагала путешествовать по Реке, проповедуя свою религию. Сэм считал, что она выжила из ума. В первом же месте, где она причалит к берегу, ей перережут глотку и завладеют судном. Но это было ее личным делом.
Члены Совета встретились с делегацией из Соул-сити за круглым столом в самой большой комнате дворца короля Джона. Сэму хотелось бы отложить эту встречу, поскольку у Джона было куда более мрачное, чем обычно, настроение. Одна из его женщин пыталась убить его, так, во всяком случае, он заявил. Она ударила его ножом в бок, прежде чем он сломал ей челюсть и проломил голову об угол стола. Женщина умерла через час, не приходя в сознание, и пришлось поверить Джону на слово, что она первая напала на него. Сэму хотелось бы иметь показания непредвзятых свидетелей, но таковых не было.
Джона страшно мучила боль от раны в боку, он надрался виски для обезболивания и тяжко мучился из-за того, что женщина посмела оказать ему неповиновение. Он тяжело опустился в большое дубовое кресло с высокой резной спинкой, обитое красной кожей. Одна рука его сжимала глиняную чашку, наполненную виски, с губ свисала недокуренная сигарета. Он был зол на все и вся. Файбрас заговорил.
— Некогда Хаскинг верил в полную сегрегацию белых и цветных. Он был убежден, яростно убежден в том, что белые никогда не смогут, во всяком случае в глубине души, воспринять как равных себе небелых — то есть, негров, монголов, полинезийцев, индейцев. Единственный путь к достижению достойной жизни, к тому, чтобы не терять собственное достоинство и ощущать себя личностями — это путь сегрегации, полного обособления. Путь равенства, но отдельного.
Но вскоре его идейный руководитель, Малкольм Акмаль, покинул Черных Мусульман. Он понял, что ошибался. Не все белые были дьяволами и извергами-расистами. Хаскинг внял слову своего учителя и тоже покинул Штаты. Он отправился в Алжир и там увидел, что корни расизма лежат в образе мыслей, а не в цвете кожи. И он понял это.
«Едва ли это было оригинальное или даже неожиданное открытие», — отметил про себя Сэм. Но вслух он ничего не сказал, решив не перебивать посла.
— А затем белая молодежь США или, вернее, ее значительная часть отвергла предрассудки родителей и стала поддерживать черных в их борьбе за равенство. Они выходили на улицы и участвовали в демонстрациях, мятежах. Они даже отдавали свои жизни ради черных друзей. Они, казалось, искренне относились к неграм, не потому, что просто внушили себе, будто так следует поступать, а потому, что поняли, что черные — такие же люди и их тоже можно возлюбить.
Несмотря на это, Хаскинг все же не мог чувствовать себя непринужденным в присутствии белых, хотя и старался изо всех сил думать о них, как просто о людях. Он был испорчен. Его уже нельзя было переделать, так же, впрочем, как и большинство белых, особенно пожилых, которых уже нельзя было заставить любить черных. Но он старался любить тех белых, которые были на его стороне. Он уважал молодых людей, которые говорили своим родителям, своему белому расистскому обществу, чтобы оно убиралось ко всем чертям. Через некоторое время, как и все, независимо от цвета кожи, он умер. Здесь он оказался среди древних китайцев и был несчастлив, поскольку оказалось, что эти люди считали всех, кроме китайцев, низшими существами.
Сэму вспомнились китайцы из Невады и Калифорнии начала шестидесятых годов, выполняющие самую тяжелую работу. Бережливые, кроткие, добродушные маленькие мужчины и женщины. Они терпеливо переносили брань, с которой большинство людей не обращалось бы даже к ослу. На них плевали, их проклинали, мучили, били камнями, грабили, насиловали, приписывали им всяческие пороки и преступления. Они были абсолютно бесправны, и никто никогда их не защищал. А они никогда не роптали, никогда не бунтовали. Они просто терпели. Какие мысли скрывались за их непроницаемыми, похожими на маски лицами? Они тоже были убеждены в превосходстве китайца над любым белым дьяволом? Если так, то почему же они не сопротивлялись, ни разу не нанесли ответного удара? Их, конечно, вырезали бы всех до единого, но зато они, как и подобает людям, хоть некоторое время стояли бы с высоко поднятой головой!
Но китайцы верили во время. Время было их союзником. Если не хватит времени у отца сколотить
