Стоило ли это уплаченной цены? Потомки утверждали — да, стоило.
Когда они приехали в Америку, Вильгельмина была прелестной голубоглазой десятилетней девочкой. В восемнадцать она вышла замуж за человека на двадцать лет ее старше — возможно, в его жилах текла индейская кровь; кажется, он участвовал в кантрильском мятеже. Так ли это — неизвестно, в родне Фригейта с обеих сторон было достаточно бахвалов. Все они пытались выглядеть лучше или хуже, чем на самом деле. Мать Питера никогда не говорила о прошлом своего отца. Возможно, он был просто конокрадом.
Где же сейчас Вильгельмина? Она уже не морщинистая, согбенная годами старуха, которую он знал, а очаровательная девушка с точеной фигуркой. Но взгляд ее голубых глаз, наверное, остался таким же рассеянным, как и раньше, а по-английски она по-прежнему говорит с сильным немецким акцентом. Встреться он с ней сейчас, узнал ли бы он ее? Определенно — нет. Да и что он мог ей сказать? Что он помнил о душевной травме, нанесенной его маленькому внуку? Ничего. Наверняка, она тоже забыла об этом пустячном для взрослого человека инциденте. А если бы и вспомнила, то даже под угрозой смерти не призналась, что дурно поступила с ребенком.
Предаваясь психоанализу, Питер попробовал пробиться сквозь сумеречные дебри полузабытого к той давней драме, в которой его бабушка сыграла столь важную роль. Но попытка не удалась. Он вновь и вновь возвращался к предыдущим жизням, соскальзывая в прошлое, как обезьяна по навощенному столбу. Он снова был женщиной, обитавшей в средневековом замке, ихтиозавром в палеозойском океане, кучером дилижанса, индейцем, крадущимся через девственный лес… Посетив еще ряд своих предыдущих ипостасей, он закончил с экскурсом в историю. Как, однако, интересны эти фантазии — каждая открывает что-то новое в его характере. Вильгельмина, однако, больше не появлялась, несмотря на все его усилия.
Пытаясь здесь, в Мире Реки, пробиться сквозь туман прошлого, Фригейт прибегал к Жвачке Сновидений. Под руководством гуру он раз за разом нырял в глубины своего подсознания в поисках жемчужин воспоминаний — пока однажды, очнувшись от страшных видений, не обнаружил своего наставника избитым и окровавленным. Было совершенно очевидно, что это — дело его, Фригейта, рук. Убедившись в том, что гуру не получил серьезных ран, Питер ушел из тех мест навсегда; его гнало предчувствие, что при виде этого человека он будет испытывать жгучее ощущение вины и нестерпимый стыд. А сам пострадавший не помнил зла и был готов продолжать сеансы.
Насилие казалось Фригейту омерзительным; он испытывал панический страх перед ним — и перед каждым, кто нес его в своей душе. И, в то же время, он знал, чувствовал, что насилие гнездится в тайниках его сознания, как червь в сердцевине яблока. Но что с этим можно было поделать! Не звезды наносят нам поражение, а наши собственные гены, наши бесплодные попытки преодолеть себя…
Следующим, почти неизбежным видением, была попытка обольщения Вильгельмины. Как легко разыгрывалась фантазия — словно он действительно встретился с ней! Можно представить, как, после взаимных расспросов, будут выяснены их родственные связи. Последует долгий разговор и рассказ о судьбе ее дочери и зятя — отца Питера — о ее внуках и правнуках. Интересно, ужаснулась бы она, узнав, что одна из ее правнучек стала женой еврея? Несомненно. В деревенской ветви семьи все были полны предрассудков. А что, если признаться ей, что его сестра вышла замуж за японца, а брат и кузина сочетались браком с католиками? Или что праправнучка стала католичкой, а праправнук принял буддизм?
Возможно, жизнь в долине Реки изменила ее взгляды. Это случалось с многими; большинство, однако, были такими же закостенелыми ретроградами, как на Земле.
Чем продлить игру воображения? Что последует за разговором? Вино, марихуана, Жвачка — и, наконец, апофеоз — постель?
По здравом размышлении не каждый рискнет переспать со своей бабушкой. Но размышляет ли человек в подобных обстоятельствах? Пожалуй, о родстве лучше поговорить после постели…
На этом пункте вся фантазия распадалась. Как она поведет себя, что скажет? Этого Питер представить не мог, хотя предполагал, что ночь любви с собственным внуком нанесла бы жестокий удар по целомудрию Вильгельмины — или тому, что от него осталось.
Впрочем, он знал, что не способен реализовать на практике эту возбуждающую мечту; его тянуло к тонким, умным женщинам, а Вильгельмина была невежественной крестьянкой.
Но, может быть, она все-таки изменилась? Как многие другие?
«К дьяволу их всех», — пробормотал Фригейт про себя и повернулся на бок, погружаясь в сон.
29
Забили барабаны, загудели деревянные трубы. Питер Фригейт проснулся и попал в разгар другого сна. Время — три месяца после Пирл-Харбора; он — курсант летного училища в Рандолф-Филд, жертва придирок пилота-инструктора. Этот лейтенант, высокий молодой человек с тонкими усиками и огромными ногами, был таким же истериком, как и бабка Кайзер.
— В следующий раз вы повернете влево, Фригейт, а сейчас я приказываю лечь на правое крыло! Я немедленно прекращу этот проклятый полет и откажусь обучать вас! Можете взять инструктора, которому наплевать, погубит его этакий курсант или нет. Господи Иисусе, Фригейт, мы же разобьемся! Вы что, не видите — машина берет влево? Вы — самоубийца! Ладно, сейчас вы со мной, а когда рядом никого не будет? Можете вытворять свои штучки где и когда угодно, но только не на самолете ВВС США! Какой дьявол в вас сидит, Фригейт? Вы что — собираетесь угробить меня?
— Я вас не слышу, сэр, — выдавил из себя Питер. Сидя в душном помещении тренажерной, упакованный в тяжелый летный костюм, он был влажен от пота и едва сдерживал острые позывы помочиться. — Мне кажется, что по этим трубкам ничего не слышно.
— Ларингофон в порядке. Я же хорошо вас слышу. И ничего не случилось с вашими ушами. Неделю назад вы прошли медицинское освидетельствование. Вас, засранцев, всех осматривали при переводе сюда.
— Да, сэр, именно так, — кивнул головой Питер.
— На что это вы намекаете? — побагровел лейтенант. — Что я — засранец?
— О, нет, сэр, — Питер чувствовал, как пот ручьями стекает по спине. — Я никогда не мог бы сказать о вас «засранец».
— Тогда что вам полагается сделать? — лейтенант почти визжал.
Питер скосил глаза на других курсантов и инструкторов. Большинство из них не обращали ни малейшего внимания на перепалку, но кое-кто ухмылялся.
— Мне никогда не следует упоминать о вас.
— Что? Я даже не заслуживаю упоминания? Фригейт, не выводите меня из терпения! Вы ни черта не стоите ни на земле, ни в воздухе. Но вернемся к делу. Почему вы меня не слышите, когда я прекрасно вас слышу? Потому, что не хотите слышать? Это очень опасная штука, Фригейт, просто настораживающая. Меня это пугает. Знаете, сколько этих БТ-12 входит в штопор за неделю? Даже когда инструктор вдолбит тупоголовому курсанту, как осторожно надо входить в штопор, а сам держит руку на запасном управлении, и то эти чертовы машины трудно выровнять. Так вот, сейчас же поворачивайте вправо. Вам толкуют о штопоре и осторожности. Я даже за парашют не успею схватиться, как вы вобьете нас обоих на двадцать футов под землю! Что там за чертовщина с вашими ушами?
— Не знаю, — жалобно ответил Питер. — Может быть, пробки забили уши. — Разве доктор вас не проверял? Конечно, проверял! Так что не болтайте ерунды. Просто не желаете меня слушать. А почему? Да Бог его знает! Или вы меня ненавидите так, что готовы и сами погибнуть, да?
Питер нисколько не удивился, если бы лейтенант начал пускать пену.
— Нет, сэр.
— Что — нет, сэр?
— Нет, сэр, совсем не так.
— Значит, от всего отпираетесь? Вы повернули влево, когда вам было велено сделать правый поворот! Разве не так? Теперь вы скажете, что я еще и лжец?
