Бал-Гаммаст мысленно обратился к Творцу как к любимому человеку, прося заботы и милосердия...
Огромная толпа безмолвствовала. Царевичу хотелось крикнуть им: «Да! Мы ведь защитили вас! Почему на ваших лицах так мало улыбок?!» Медленно, очень медленно Апасуд и Бал-Гаммаст плыли по живому коридору над головами
Неожиданно от человеческой стены отделилась одинокая фигура. Девушка. Невысокая, худая, походка у нее замечательная: еще шаг – и перейдет на танец... Прямые, темно-русые волосы, высокий лоб, выщипанные по нынешней моде брови, маленький, дерзкий рот. Портит лицо длинный нос, чуть загнутый книзу... и все-таки есть в ней что-то... притягательное? Да, именно притягательное... Походка? Глаза? Радужка – тяжелый темный шарик. Ключицы выпирают. Что ж в ней такого? Одежда как одежда: короткая черная юбка, под которой угадывается шерстяной платок, кусок ярко-зеленой ткани, закрывающий грудь а живот. Бал-Гаммаст, внимательный к таким вещам, приметил: ткань заколота и нарочитой небрежностью. Мол, смотрите, я за этим не слежу... На ногах – тонкие браслеты из серебра и меди. Ах вот оно что! Плясунья. Из тех, что зарабатывают на жизнь, веселя народ в корчмах и на площадях. Поют, танцуют, кувыркаются... что ей нужно, Творец? Какой еще беды ожидать?
Девушка как будто распространяла вокруг себя волну тревоги. Ни слова не говоря, она уверила царевича в одном: ее представление может окончиться и худо, и хорошо, но уж точно не окончится тихо, гладко, спокойно...
Плясунья зашагала рядом с Адасудовой кобылой, положив ей руку на шею. Пять ударов сердца – и полотно безмолвия треснуло. Над площадью зазвучало пение. Низкий грудной голос. И выводил он такое, что у добрых подданных баб-аллонского государя челюсти поотвисали от изумления. Апасуд, растерявшись, застыл, втянул голову в плечи. Бал-Гаммаст возрадовался: «Нет, не издохло еще веселье в великом городе!»
Плясунья пела старую кабацкую песню, за одно знание которой детей могут высечь, а взрослым отказать от дома. Корчемная девка набивается на ночь к солдату, уходящему в поход... Только вот петь это нужно на два голоса; куплет – девка, припев – солдат. А у плясуньи второго что-то не видно.
Точно. Второго не было. Она повернулась лицом к солдатам и махнула рукой, мол, помогите! Смотри-ка, хочет, чтобы ей подпевала великая армия Царства... Ловка.
Но солдаты не решались. Плясунья топнула ногой и крикнула им:
– Ну же!
Тогда и Бал-Гаммаст обернулся к копейщикам:
– Давай!
Нестройный хор солдатских глоток затянул:
Плясунья скривила им гримасу презрения: мол, сами вы поете, как сонные мухи...
Ей ответили намного стройнее:
Айя-ха! Ну, девка, бейся!.. Плясунья заулыбалась – вот, уже ничего.
Я и смерть – таких мы любим! Только ты уж не пеняй, Утром я тебя забуду, Утром ты забудь меня...
Тут и солдат разобрал задор:
Плясунья поглядела на толпу вызывающе: а вы, мол, кто такие, что не желаете с нами петь? Глухонемые? Или просто тупые? Петь надо сейчас! И – пошлет же Творец такое чудо – кое-кто в толпе посмел запеть,
Над пыльной лентой армии по обе стороны ворот неслось во всю мощь военных басов:
Толпа понемногу входила в раж. Не все ж быть тихими и усталыми добропорядочным бабаллонцам!
В ответ загремел настоящий шторм:
Почти такой же ураган поднялся по обе стороны от Апасудовой кобылы:
Ну а если уцелеешь, Приходи, солдат, за мной! Я рожу тебе детишек, Назовешь меня женой».
И тут плясунья разом подняла обе руки над головой и медленно их опустила. Мол, все, бабаллонцы: вышло неплохо, а теперь я сама. И голос ее взлетел высоко, а потом перешел почти что на шепот. Но вокруг воцарилось молчание – такое же чудо, как и в тот миг, когда плясунья заставила толпу запеть. И в молчании кто слышал, а кто издалека угадывал последние куплеты песни:
Три куплета пела плясунья за девку, как и задумал тот, кто сочинил песню. Здесь припев уже не надобен... Солдаты, не умея играть голосами, просто ответили ей тише, чем раньше:
И в день горького торжества Царства эти последние слова, как видно, добрались до многих сердец. В море людских голов кто-то заплакал, кто-то засмеялся... Наконец послышалось: «Слава царю Донату! Слава царю Донату! Слава царю Донату!» Так – пока еще привычнее. Из толпы шагнула внутрь живого коридора старуха с глиняным кувшином в руках. Масло из горлышка полилось прямо под копыта лошади Апасуда.
– Слава царю Апасуду...
Как велика была только что власть плясуньи над толпой! Ни первосвященник, ни государь, хотя бы еще не венчанный, ни Лиллу, ни эбихи не смогли бы совершить такое. Теперь она шла по правую руку от царя, как и раньше, но никто не смотрел на нее. Толпа восторженно бушевала. Попробуй девушка запеть еще раз, пожалуй, ее бы даже не услышали... Краток был миг ее возвышения, но красив.
Так размышлял Бал-Гаммаст, когда плясунья, оставив серую кобылу и ее седока, подошла к царевичу.
– Не знаю, кто ты, царедворец, но благодарю тебя.
Наверное, она старше, чем в первый момент показалось. Просто – маленькая. Глаза – темно-карие, почти черные. Взгляд дерзкого и отважного человека. Такие не знают удержу ни о добре, ни в зле, когда считают себя правыми... Царевич, хотя и минуло ему всего четырнадцать солнечных кругов, понимал такую породу женщин. Мужчины земли Алларуад, залитой солнцем, щедрой во всем и требующей крепкой руки, взрослеют быстро.
– Я Бал-Гаммаст. Младший сын царя Доната. И это я должен тебя благодарить... Ты ведь плясунья?
– Да.
– Не желаешь ли со своими друзьями дать представление в Лазурном дворце?
Такие женщины привлекали и отталкивали его одновременно. Была в их силе какая-то тайна. Иной раз они слабы, как маленькие дети, но бывает и по-другому. Тогда их власть обжигающа. Встречаясь с ними, царевич всякий раз знал: не стоят связываться. Кончится плохо. Не проведя ни с одной из них ночи на ложе, он тем не менее знал это совершенно определенно, Творец ведает откуда... Будь Бал-Гаммасту тридцать, он запросто обходил бы таких. Но ему не было и пятнадцати; он хотел пробовать все и всем рисковать.
Плясунья взглянула оценивающе. В глазах у нее легчайшее презрение смешивалось с иронией и...
