...Земледельцы страны Алларуад не чаяли добра от земли, воды и неба. В иной солнечный круг они, сжав хлеб, сейчас же засеяли бы поля по новой. Земля Царства во второй раз одарила бы их ячменем, как водилось исстари... Но теперь нелепица с погодой ввела их в сомнение. Долго ходили толки: сеять все же или нет? Вокруг – половодье зноя! Однако в конце концов, положась на Творца, общины принялись за сев. Стар и млад молились, выпрашивая ранний дождь. До месяца арасана, богатого водой, и уж тем более до ливней калэма было слишком долго. Если ранний теплый дождь, случайно забредший в томительно- багровый уллулт, не приласкает землю, то хлебу – конец.
Дождя все не было.
...Раннее утро. Лучшее время для всякой работы. В утреннюю пору сильнее руки и звучнее голоса. Бал- Гаммаст давно покинул ложе и сейчас размышлял над грудой таблиц о многих вещах. О хлебе и мятежном Нараме, о судьбе Царства и караване с оружием из Элама, о том, что стены Урука скоро будут ничуть не хуже старых, и о том, до чего опасен этот маг Ярлаган... Из-под Уммы писали: при первой попытке захватить его или уничтожить Ярлаган семерых копейщиков сделал тенями на воде... Хотя и сам едва ушел. Зато бегун из Шуруппака принес добрые вести: энси Масталан совершенно излечился.
– Балле! Под стеной объявилось волосатое чудище.
– Что, Пратт?
– Чудище. Нечто среднее между слоном и мною – руки все в шерстя. То есть лапы.
Бал-Гаммаст удивленно воззрился на тысячника. И Пратт, правильно поняв этот взгляд, пояснил:
– Это не просто козлиный горох, это важно. Царь, ни слова не говоря, пошел за ним. До сих пор Медведь ни разу не ошибался, отделяя важные вещи от... от... да хотя бы от козлиного гороха. Тысячник по дороге рассказал ему:
– Поначалу этот мохнатый буянил, попросту буянил, у задницы моей бабушки не спросясь. Разогнал всех от ворот. И никто ему сдачи не давал, понимаешь? Ни один.
– Он человек?
– Да-а. Только очень здоровый. Конь. Бык. Очень здоровый.
– И ни один?
– Нет, Балле. Караульный сотник насторожился. Надо же: разбойник безобразничает среди бела дня, а все его стороной обходят, и жаловаться на разбой никто не идет... Послал он трех копейщиков. Буян этот парень не промах – одному руку сломал, другому челюсть своротил, третьему копейное древко о плечо располовинил.
– Лучники?
– Сотник вызвал меня, и я уже лучников с копейщиками выслал. Так вот, буян оказался умником. Отбежал в сторонку, дал нам побитых бойцов забрать. Стрелам шкуру свою подставлять не захотел. А потом вернулся на место и прокричал: мол, покуда не явится ваш царек, покою не бывать. Зовите, мол... Резвый такой помет! Не догнали мы его.
– А теперь, Пратт?
– Теперь он опять там. И всем боязно выезжать из ворот... Так я подумал: верно, он непростая птица. Стоит тебе поглядеть.
Бал-Гаммаст добрался до стены и взошел наверх, в караульное помещение воротной башни. Глянул в узкую щель окна, прорубленного для лучников. «Не может быть! Нет, не может быть...» Далеко внизу сидел на корточках маленький человечек – на таком расстоянии кто угодно покажется малышом. И посматривал он как раз на окошечко, у которого стоял Бал-Гаммаст, Чуял, надо полагать.
– Медведь, и ты его не признал?
Тот подошел поближе, долго вглядывался, потом утомленно потер глаза.
– Не знаю.
– Это Энкиду, государь мятежников. Зверь и хозяин зверей. Я видел его на поле в тот день, когда умер отец.
– Да я стрелял по ним, Балле, а не разглядывал! – с досадой ответил Медведь.
– Возьми двух лучников порезвее и пойдем вниз. Я знаю, чего он хочет.
Пратт перечить не стал. Вчетвером они вышли из ворот и направились к Энкиду.
– Медведь, до поры
Они приблизились к мятежнику. Шагах в двадцати тот остановил их жестом.
Был Энкиду грузен, широк в плечах, велик чревом и чернобород. На голове волосы приняли подобие птичьего гнезда. Ладони и впрямь поросли шерстью. Но лицо – вполне человеческое, правильное, почти красивое. Да нет, просто красивое: пухлые капризные губы, прямой нос, высокий лоб и черные глаза, почти круглые, широко распахнутые, словно у кокетливой женщины, сочащиеся лукавством и силой.
– Меня послал к тебе царь Бал-Гаммаст. Чего ты хочешь?
– Во! Значит, верно. Людей моих поубивали, город мой отобрали, зверей моих пугают... теперь и женщин отвадили. Эй, ты! Зачем отвадили женщин? Совсем не идут ко мне. Зачем? Я давно не убиваю никого. Так. Давно. Вчера... сегодня утром... недавно... встретил у воды женщину... Она не хочет меня! Я говорю ей: «Зачем? Зачем ты не хочешь моей силы?» А она мне: «Царь у нас теперь другой, значит, и силе твоей полцены». Ой! Раньше так не было никогда. Давно. Я задумался. Долго думал. Я задумался. Она ушла... Я задумался. Я пошел за ней. Я пришел сюда. Дай мне сюда твоего царя. Мы побьемся, и я убью его. Или он убьет меня. Я задумался, я понял: царь должен быть один. Не один – на болоте, а другой – в городе, а вовсе один. И он владеет всем. Я понял. Где твой царь? Мы будет биться. Верно.
– А может, подстрелить тебя, как бешеную собаку? И дело с концом.
– Э! Э! Не получится. Не получится у тебя. Убегу, увернусь, найду хороших людей, веселых людей, буйных людей, все тут поразбиваю, всех изведу. Дай царя! Все решим скоро. Я понял.
Бал-Гаммаст вышел из-за спины тысячника. Он видел довольно.
– Я Царь.
– У! – отпрянул Энкиду. Мышцы у него на лице потекли бурной рекой. Вот запруда гнева, вот отмель удивления, а вот перекат досады... Люди так часто недооценивают искусство военного человека! Какой- нибудь мастер золотых дел, великий умелец, хранит семейные секреты, открытые еще прадедом. Вряд ли он когда-нибудь задумается о числе секретов, собранных старыми родами военной аристократии Царства – реддэм» А там бывает и по два десятка поколений воинов, и по три... Плохо
Бал-Гаммаст получил науку реддэм, урезанную на две трети. Сын царя воспитывался как правитель, а не как воин. Следовательно, он был чудовищем ровно на треть... Бал-Гаммаст не обладал ни изумительной выносливостью реддэм, ни их слабой восприимчивостью к боли, не ведал копейного боя и не владел искусством скорого заживления ран. При всем том он очень хорошо знал многое: меч, нож, топор, а более всего – искусство скорого и беспощадного боя без оружия.
Перед государем старого Урука высилась гора мышц, весом превосходившая его вдвое, а ростом в полтора раза. Эта гора по имени Энкиду дралась без особых перерывов с тех пор, как мятеж распростер свою тень над краем Полдня. Она, эта самая гора, славилась бесстрашием и буйным нравом.
Говорят, под Кишем Энкиду оторвал кисть руки копейщику, который попытался захватить его в плен...
Тем не менее Бал-Гаммасту было известно совершенно точно, что для победы над этой тушей, столь устрашающей на вид и столь неловкой в движениях, достаточно будет одного или двух правильных ударов.
«Творец, спаси меня от собственной гордыни. Отведи все недобрые случайности с моей дороги». Он подошел поближе к противнику.
– Балле! Государь! – с тревогой окликнул его Пратт.
– ...Я принимаю твой вызов.
