Рита шла молча, глядя на сырую землю, испещренную ржавыми пятнами прошлогодней листвы. Под ногами громко чавкало.
– Французское посольство неоднократно задавало нам вопросы относительно вас, – осторожно сказал Храмов. – Их… смущало, отчего вы не выехали в Париж вовремя. Объяснения насчет пропавших документов они считали нестоящими и требовали вашего прибытия в посольство. Однако у нас были основания задерживать вас. Мы подозревали, что вы косвенно или напрямую причастны к нечистым финансовым махинациям, которые еще до войны начал проделывать некий Юрский. Это имя ведь вам знакомо?
Рита промолчала.
– Мы обладали информацией, что еще в двадцатые годы Юрский тайно продавал за рубежом облигации царских займов, что не входило в его служебные обязанности. – Храмов чуть усмехнулся. – Деньги он переводил на личные счета в банке «Лионский кредит». Нам известно, что Юрский был близок к вашей семье. Нам предстояло выяснить вашу роль в судьбе этих денег. В капиталистическом мире банкиры стоят на страже финансовых интересов своих клиентов. Доступ к банковской информации закрыт. Тем и объясняется тот факт, что мы… – Он запнулся. – Что мы получали нужные сведения так долго. В конце концов к делу подключилось французское правительство, которому стало известно, что… – Опять заминка. – Что французскую гражданку в Советском Союзе подозревают в уголовном преступлении.
Молчание.
– Вы ни о чем не спрашиваете, – проговорил Храмов. – Но я знаю, что вас интересует сейчас. Каким образом сведения о вашем положении дошли до Франции?
Рита упорно молчала.
– Один человек, у которого были старые боевые товарищи в вашей стране, написал им письмо. Он не решился посылать его по почте, понимая, что почтальоны порой бывают недобросовестны.
Рита впервые повернула голову и взглянула на Храмова внимательней. Он издевается над ней? Нет, лицо его было невесело. Если он над кем-то издевался, то лишь над собой.
– Другой человек, некий молодой журналист, взялся доставить письмо в Москву, – продолжал Храмов. – Он уехал туда тайно, угнав машину одного своего родственника. Он не имел возможности отправить письмо во Францию другим образом, кроме как передав его охраннику французского посольства. Так он и поступил…
– Что их ждет за это? – с трудом спросила Рита.
Храмов пожал плечами:
– Что их ждет? Да ничего. За что их наказывать? Никто не знает о том письме и о том, каким образом оно было передано. Все, что я вам сказал, не более чем мои домыслы. Так же, как информация о секретных счетах Юрского в «Лионском кредите» – не более чем домыслы некоего Александра Русанова, вашего дальнего родственника, который хотел оговорить своего давнего врага и умер в тюрьме… от сердечной недостаточности.
Рита смотрела на него, отказываясь хоть что-то понимать.
– Догадываюсь, что вам хочется спросить, почему я вам все это говорю. – Храмов остановился под голой, черной лиственницей, которую еще не тронула весна. – Отвечаю. Я поступаю так ради одного человека, с которым работал вместе в войну. Он погиб. Да, ради него… и ради его сына, которого вы считаете подлецом.
Рита закинула голову как можно выше и спросила, уставившись в серое, расплывающееся небо:
– Фамилия вашего товарища была Поляков?
Теперь надолго замолчал Храмов. И только когда Рита совсем было решила, что уже не дождется ответа, он сказал:
– Нет. Его фамилия была Смольников.
Эпилог из 2007 года
– Олечка, нам пора, – сказала Александра, изо всех сил пытаясь быть строгой.
Дочка даже не оглянулась на нее. Пригнулась к жесткой черной гриве неказистого пони, на котором уже сделала три круга по Тюильри, и что-то шептала ему. Мать она будто не слышала.
Ну что, снять ее, что ли? Крику будет! Переполошит народ, разбудит всех, кто вздремнул в зеленых металлических креслах, расставленных тут и там под неожиданно ярким, совсем весенним – в январе-то! – солнышком.
Ослепительно сияло небо. Среди череды сырых и ветреных дней, ознаменовавших начало года (даже в ночь на первое января шел настоящий, праздничный, новогодний проливной дождь), наконец-то выдался такой вот – тоже ветреный, но до того солнечный, что с самого раннего утра Тюильри был наполнен народом. Нет, многочисленные туристы, решившие встретить Новый год в красивейшем городе мира, еще не выползли из своих отелей – это парижане ловили краткий миг света и сияния. От карусели разносились звуки незатейливых веселеньких мелодий, от фонтана – жадное кряканье уток, которые выпрашивали у зевак кусочек багета, в уголке сада маленький рассудительный португалец водил по кругу выводок терпеливых пони и осликов. На их спинах восседали парижане в возрасте от двух до семи лет. Малышню привязывали к седлам веревками. Те, что постарше, сами вдевали ноги в стремена, сами держались, щеголяли удальством, снисходительно посматривая на родителей, и ужасно негодовали, если какая-нибудь aan или grand-иre пристраивались обочь кавалькады, беспокоясь за свое дитятко. Впрочем, почти каждый парижанин может нынче сказать: «Je ’en foutise!»[26] – ну а выдается это за то, что он, мол, уважает достоинство подрастающего поколения. А потому большинство родителей терпеливо переминалось с ноги на ногу у коновязи, ожидая, когда дети и внуки вернутся с верховой прогулки.
Александра, кажется, одна ходила за пони, на котором сидела Оля. Ну, они всего три месяца назад обосновались в Париже, еще не успели перенять здешних манер. К тому же чуть ли не в сорок лет впервые родить ребенка – это не так просто, на самом-то деле. Невольно трясешься за него каждую минуту. Сколько намучилась Александра, пока выдержала девять месяцев, сколько реальных и воображаемых страхов натерпелась! Почти всю беременность она провела в загородной подмосковной клинике, где лежала на сохранении. Игорь, ее муж, ворчал, что скоро забудет, как выглядит родная жена. Конечно, он звонил ей каждый день, то из Энска, то из Москвы, то из Парижа – работа в русско-французском торговом
