– Голубки! – проворчала Эвелина, глядя им вслед.
Рита покосилась на нее и чуть поджала губы. Она ничего не сказала, но Эвелина всегда была востра – недаром же именно ей, а не сестрице Лидусе достался когда-то Константин Русанов, да и жизнь свою с Эженом Ле Буа она построила так, как хотела! – а потому мигом уловила выражение глаз девушки.
– Ладно, ладно, – пробормотала Эвелина, – успокойся, теперь я гораздо меньше
Если в ту минуту и мелькнуло у Эвелины воспоминание о том, что Алекс был не единственным ее сыном, она привычным усилием воли отогнала его. К тому же, хоть она об этом и не знала, с марта 1937 года, после некоего выстрела, произведенного в кабинете следователя НКВД Полякова, у нее и в самом деле не стало больше сыновей, кроме Алекса.
– Но ты, Рита, – продолжала Эвелина, – всегда мне нравилась. Я отлично понимаю, почему тебя так любила покойная Лидуся. Ты такая же, как мы. Ты Аксакова, ты Шатилова – и в то же время ты самая настоящая Понизовская. Мы все пошли в деда, который был подвержен, как пишут в романах, безумствам страсти. Мы с Лидусей ими всю жизнь страдали, жутко чудесили, и ты от нас это качество унаследовала. Ты будешь влюбляться, может, и не часто, но тебе всегда будет казаться, что новое чувство и есть самая настоящая, смертельная, последняя любовь в твоей жизни. И ты будешь сметать все на пути, чтобы добиться своего. Когда-нибудь ты найдешь эту любовь – самую настоящую, последнюю, смертельную, но до того не раз сумеешь наиграться своим сердцем! Так, а все же что у вас с Максимом? – вдруг спросила она, резко изменив тон, и Рита даже вздрогнула, уставилась на нее изумленно:
– С Максимом? А что у нас с ним может быть?
– Ну, не строй из себя дурочку и не делай дурочку из меня, – так же сурово продолжала Эвелина. – Ведь слово «женщина» в твоей речи отнюдь не было просто обобщенным образом, как мне удалось внушить твоей доверчивой мамочке. Ведь ты влюблена в своего ai[12] до безумия, разве нет?
Рита ничего не сказала, только сверкнула взором, и Эвелина тихонько рассмеялась от удовольствия. Эх, кабы девчонке еще и разные глаза, какие у нее самой, вылитая была бы Эвочка Понизовская! Но, к сожалению, глаза у Риты – серые, с легкой прозеленью, как у Дмитрия. Да ладно, разве в этом дело!
– А он в тебя? – не унималась Эвелина.
Рита снова промолчала – пожала плечами, и все. Но такая гордость, такая уверенность в себе была в том движении, что Эвелине показалось, будто все ее предки Понизовские (да и Русановы тоже, если на то пошло!) единодушно всплеснули руками – разумеется, восхищенно.
– Ну-ну… – ухмыльнулась она. – Ты с ним спишь?
У Риты дрогнуло лицо от грубости фразы, но тотчас она вызывающе вскинула голову, вспомнив, что ее поколение презирает эвфемизмы:
– Да, мы фактически муж и жена.
– Фактически? – подняла брови Эвелина. – А формально?
– Формально – нет. Мы оба несовершеннолетние. Мне шестнадцать, Максиму еще восемнадцати нет.
– Ну, про свой возраст ты могла мне не напоминать, я его отлично помню, – проворчала Эвелина. – Тебе было двенадцать, когда Алекс привез вас с Татьяной сюда однажды ночью. С тех пор прошло четыре года. А когда твоему любовнику исполнится восемнадцать?
Риту снова передернуло, но она держалась стойко и коротко ответила:
– В декабре.
– Ну, и в чем дело? – удивленно поглядела на нее Эвелина. – Вам не дадут документа в мэрии, пока ему не исполнится двадцать один год, но вас легко обвенчают, как только ему минет восемнадцать. Разумеется, тайно, с помощью какого-нибудь романтически настроенного или не в меру жадного кюре.
Рита растерянно хлопнула глазами.
– Что такое? – нахмурилась Эвелина. – Или он не хочет на тебе жениться?
– Хочет, хочет! – жарко воскликнула Рита. – Он только о том и говорит. Но… я не знаю, я не хочу его связывать, особенно сейчас, в такое тяжелое время…
– Человеческие отношения остаются одинаковыми всегда, в любое время. В этом смысле имеет значение только отличие дня от ночи, а отнюдь не года 1941-го от какого-нибудь там… ну, не знаю… от 1904-го, что ли.
Воспоминания о том самом 1904 годе мгновенно захлестнули Эвелину с головой, но она вынырнула из их пучины, когда услышала голос Риты.
– Мы хотели подождать, когда Франция станет свободной.
– При чем тут Франция? – изумленно уставилась на нее Эвелина, чуть поводя плечами (Рите и невдомек было, что бабуля Ле Буа сейчас отряхивает с себя брызги Леты). – Насколько мне известно, Марианна пока еще отзывается на слово «мадемуазель», и неизвестно, сколько времени будет пребывать в этом качестве.[13] А ты уже не девица… Знаешь, я ненавижу неопределенность. Когда-нибудь я расскажу тебе историю своей жизни… Она прошла во грехе, да, во грехе! Я виновата и перед православными, и перед католиками. И перед Иисусом Сладчайшим, и перед Матушкой Пресвятой Богородицей. Сколько горя я перенесла из-за того, что в нужный момент не проявила должной твердости, не поставила все на свои места!
Рите показалось, что в глазах бабули Ле Буа мелькнула слеза. Но этого совершенно не могло быть, конечно!
– Поверь, я желаю тебе только добра. Как только Максиму исполнится восемнадцать, вы должны встать перед алтарем.
Рита только моргнула:
