тем, кто над нею, свергнутой или действующей, издевается. Дело человека – тихо сидеть или смирно стоять и с благодарностью принимать всякое деяние правительства. А коли ты огрызаешься на правительство (плохое или хорошее – безразлично), ты человек ненадежный, даже, можно сказать, опасный. И тебя за это могут запросто, так, на всякий случай, взять да и упечь… куда Макар телят не гонял. А не гонял он их, к примеру, в Темниковский лагерь или в Пезмолаг. Памятные места для Александры Константиновны Аксаковой!
О найденных стишках она, конечно, ни звуком, ни полузвуком не обмолвилась. Подглядела в щелочку, как Георгий, разыскивая пропажу, лазил под стол, потом под кровать, все бумажки перетряхнул и долго стоял посреди комнаты с озадаченной физиономией, но сама ходила с видом: «ничего-не-знаю!» Ну а внук, конечно, не осмелился спросить, мол, бабуль, не зачитала ли ты у меня листок с такими… э-э… пакостными стишатами? Не спросил ничего, нет. Зато на другой день Александра Константиновна зашла к Георгию в комнату – он готовился к сессии, читал с сонным видом «Научный коммунизм», – и сказала как ни в чем не бывало:
– Смотри, что я нашла!
Сказала – и положила перед внуком тоненький сборник «Приложений к собранию сочинений Пушкина», залежавшийся среди старых книг Константина Анатольевича Русанова.
Книжечка была издана в 1903 году и напечатана в самом ограниченном количестве экземпляров. Поэма «Царь Никита и сорок его дочерей» составляла его содержание. Сашенька, помнится, с задушевной подружкой Варей Савельевой прочли поэму, когда обеим было по пятнадцати годков (возраст, когда телесные тайны манят неудержимо!), и мало чего поняли – в поэме все состояло в намеках и недомолвках: чего-то у царевен не было, какие-то птицы слетелись на то, что им показал гонец… Эзопов язык, слишком уж Эзопов! Потом, пожив, а главное, побыв в Пезмолаге и много, ох, много чего нам навидавшись, превратившись из Саши в Александру Константиновну, она разобрала, что к чему. Однако самое сильное впечатление на нее произвели не скабрезные намеки, а вот какое четверостишие – написанное, как и поэма, в 1822 году, но, такое ощущение, актуальное в России во все времена:
Очень не хотелось Александре Константиновне, чтобы любимому, обожаемому ее Игорьку – нет, Георгию, конечно, Георгию! – выпало когда-нибудь в путь до Нерчинска махнуть. А оттого она и подсунула ему скоромное пушкинское чтиво в надежде, что он – мальчик уже большой, и если даже ушки у него покраснеют, он все равно сумеет отделить зерна от плевел.
У Георгия во время чтения краснели не только уши, но и щеки, и шея, видная в вороте рубашки, однако это было единственным признаком его растерянности. Он стойко держал хорошую мину при плохой игре, по терниям сюжета проскочил, не дрогнув, пожал плечами, а потом вернулся к той самой строфе, загодя отмеченной бабушкой карандашиком: «Как узнал о том народ…»
– Понятно… – протянул внучек, не глядя на Александру Константиновну. – А я и не знал, что это Пушкин… – Зыркнул черными глазищами вверх-вниз, прикусил губу, пробурчал опять: – Понятно…
Больше не было о сем сказано ни слова, однако никаких опасных бумажек Александре Константиновне у Георгия больше не попадалось (что вовсе не означало, конечно, что их не было!). Да она, впрочем, лишена была сыскного азарта и надеялась на разум парня. А по ее мнению, разум у парня имелся.
Но, молчи не молчи, а бытие определяет сознание. Поэтому Александра Константиновна очень болезненно воспринимала все глупости, творимые высшим начальством и руководством страны, понимая, что они «подогреют» негодование Георгия и его друзей. Молодежи вечно хочется колебать мировые струны… Это выражение, насчет струн, Александра Константиновна прочла у кого-то из поэтов, а у кого, не помнила, может, тоже у Пушкина. Или у Державина? Сумарокова? Карамзина? Нет, не вспомнить! Зато она накрепко запомнила вычитанное у Достоевского в «Братьях Карамазовых». Мол, наши русские мальчики придут в вонючий трактир, засядут в угол, и хоть прежде не знали друг друга, а потом еще сорок лет не будут знать друг друга, но зато примутся рассуждать о мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату. Так ведь это те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время…
В отличие от России царской, в России советской не слишком-то много было «трактиров» (столовых, кафе, пивных, ресторанов, пельменных etc.), где «русские мальчики» могли бы собраться и поговорить, не опасаясь «всевидящего глаза и всеслышащих ушей» некоей конторы, название которой в восемнадцатом году состояло из двух, в тридцать седьмом из четырех, а ныне – из трех букв. Хороший, кстати, вопрос для команды КВН… Обычно «русские мальчики» ютились по кухням или общежитским комнаткам, дымили папиросами, пили пустой чай, чтобы промочить охрипшие горла, иногда уезжали в турпоходы, и тогда песни под гитару у костра сбивались все на те же опасные, такие опасные для них и, увы, совершенно безвредные для «мировых струн» споры: что делать, куда идти, кто виноват, когда же придет настоящий день… и вообще, будет ли все-таки нынешнее поколение советских людей жить при коммунизме, или нет…
Каждый раз, когда Георгий задерживался, Александра Константиновна видела в воображении этакую продымленную кухню (пять-шесть квадратных метров) в какой-нибудь пятиэтажке. Форточка открыта, чтобы «русские мальчики» не задохнулись от дыма «Примы» или «Звезды», ну а под форточкой стоит себе, навострив непомерно длинные уши, некий человек с неприметной внешностью, а из-за угла выворачивает «черный ворон»… Сердце немедленно начинало колотиться так, что приходилось совать под язык таблетку валидола, а то и нитроглицерина капать на сахарок! И не помогала ирония, мол, у всех друзей Георгия квартиры не в первом этаже, и пресловутый человек с неприметной внешностью и длинными ушами не станет летать, чтобы подслушивать их разговоры…
– Извините, Александра Константиновна, – раздался рядом негромкий голос. – Кажется, мы пришли. Вы позволите проводить вас до квартиры? Если не ошибаюсь, вы занимаете номер два в первом этаже?
Александра Константиновна очнулась и с немалым изумлением уставилась на женщину в зеленом элегантном костюме, стоявшую рядом с ней с двумя авоськами в руках. Они каким-то образом оказались возле подворотни, за которой стоял дом, где издавна жили Русановы, потом Аксаковы, а с некоторых пор и Монахины.
– Почему в первом? Во втором! – удивилась Александра Константиновна.
– Ой, да, я все время путаю, – кивнула женщина. – В России очень забавно нумеруются этажи. Во Франции первый этаж – это ваш второй. А ваш первый – обычно служебный, он и не нумеруется никак.
– Погодите-ка, девушка, – насторожилась Александра Константиновна. – Погодите-ка! Опять вы о Франции! Вы что, в самом деле из Парижа?
– Ну да, я же сразу сказала, что из Парижа, – кивнула «девушка». – Кстати, меня зовут Рита Ле Буа.
