на Гоголя, над оврагом. Там он и помер. Почему помер – военная тайна. А потом твоя мамка, Олечка Аксакова, тебя родила… Нет, но как же его фамилия была?
– Да замолчишь ты?! – прошипел Георгий, воровато оглядываясь. И замер: Риты рядом не было.
Он еще долго озирался, растерянный, обиженный. Она исчезла, сбежала, скрылась от него! Одни только герани валялись на газоне.
А тем временем дядя Мишка, непостижимым, совершенно фокусническим движением насунув на голову кепку с деньгами (причем ни одна монетка не выкатилась, ни одна бумажка не вылетела!), заковылял к заветному пивному ларьку.
1941 год
Солнце сияло над городом, дробилось, множилось в окнах мансард, ослепляло. Небо было голубое- голубое, высокое-высокое!
– Мне кажется, нигде нет такого неба, как в Париже, – пробормотала Рита.
– Ты видела много разных небес? – ласково покосился на нее Огюст.
В голосе его, может быть, и звучала усмешка, но смотрел он всегда с такой нежностью, что Рита прощала ему многое. Огюст был влюблен в нее – она это знала, хоть он никогда не вел речь о любви. Рита где-то читала, что женщина всегда чувствует, когда мужчина уже влюблен, даже если он сам еще не отдает себе в том отчета. И даже если он пытается скрывать свои чувства, она все равно это ощущает! И поощряет, если хочет.
Огюст своих чувств не скрывал. Другое дело, что Рита их не поощряла. Конечно, он красивый парень… немножко похож на того, со старинной гравюры, лицо тонкое, точеное, бабуля Ле Буа сказала бы – изысканное. Но ведь у нее есть Максим… Максим с его рыжими волосами и зелеными глазами как будто сошел с картины какого-нибудь импрессиониста, например, любимого Ренуара, и в каждой черточке его лица больше жизни, чем во всем «гравированном», «бумажном» Огюсте. Скоро, уже через две недели, Максим станет мужем Риты, а Огюст ей даже не друг – они товарищи по работе. Товарищи по борьбе! Рита даже имени его не знает. Огюст – псевдоним. Он ведь тоже не знает ее подлинного имени. Для него и для всех в 9-й группе парижского отделения FFL она – Лора.
Ну что, имя как имя, не лучше и не хуже любого другого. Для Риты оно – особенное. В ее комнате в доме Ле Буа висит премиленькая пастель конца прошлого, XIX века: девушка в белом кисейном платье, под белым кружевным зонтиком, сидит на раскладном стульчике в парке Тюильри, выставив из-под пышных юбок ножку в белом башмачке. У нее прищурены от солнца глаза, губы чуть-чуть улыбаются; позади грум ведет пони, на котором сидит маленькая девочка; блестит под солнцем мрамор статуй, блестит вода в фонтане… Девушка в белом – какая-то из Ле Буа, дальняя родственница Эжена. Она рано умерла – чуть ли не спустя месяц после того, как с нее писали эту чудную пастель. Имени художника на картине нет, зато есть имя девушки: Лора. И все, одно слово – Лора…
Когда мама привезла Риту к Ле Буа и огорошила ее известием, что уходит от отца к Алексу, что теперь они будут всегда жить здесь, в доме близ площади Мадлен, а про Дмитрия Аксакова им лучше как можно скорее забыть, Рита долго не могла найти покоя. Она очень любила отца и не верила в его предательство. Правильно, что не верила. Потом, когда Краснопольский прислал им письмо, мама рассказала Рите всю ту страшную историю, как Дмитрий Аксаков пытался спасти семью – и спас-таки ее, пожертвовав собой ради жены и дочери. Но это случилось потом, уже в сороковом, после вторжения бошей, а в первый год жизни в особняке Ле Буа Рита никак не могла найти покоя, плакала, металась, хотела убежать из дому… Но стоило ей посмотреть на фигуру Лоры, на ее милое, спокойное лицо – и она успокаивалась сама. Картина словно говорила ей: «Случается лишь то, что должно случиться. Смирись, даже если ты не понимаешь смысла происходящего. Смирись, и ты обретешь счастье – в жизни или… или в смерти!» Нарисованная Лора в те месяцы стала ей ближе, чем любой живой человек.
Поэтому Рита и вспомнила о ней, когда командир 9-й группы сказал, что ни при каких обстоятельствах они не должны называть своих настоящих имен. Только псевдонимы. Теперь она – Лора, молодой человек, словно сошедший со старинной гравюры, – Огюст, а Максим – Доминик. Максим в другой группе, в 11-й. Иногда ей кажется, что Огюст – тоже из эмигрантов… А впрочем, ей это может только казаться. Она вообще редкостная выдумщица, как ворчит иногда дедуля Ле Буа.
А впрочем, почему? В Resistance много русских. Никогда не обострялось так сильно расслоение русских эмигрантов. Многие продолжали возлагать самые пылкие надежды на Гитлера, который должен был смести жидомасонское, комиссарское иго с лица Европы и России. Они шли в полицию, в другие французские войска – те, которые воевали заодно с фашистами. Они, в конце концов, записывались в Русскую освободительную армию и лелеяли надежды пройти через Белокаменную маршевой поступью победителей, а потом вернуться в родовые поместья своих предков и там зажить патриархальной жизнью, о которой они слышали такие благостные сказки. Идеалистов среди русских всегда было много, что и говорить! Рита часто думала, что именно чисторусский идеализм и развел ее соплеменников по обе стороны фронта. Одни пошли за Гитлером, другие встали против него – с тем же пылом.
Известную песню пели теперь на два голоса. Или так:
Или вот этак:
Многие эмигранты записывались в регулярные армейские отряды FFL и сражались с гитлеровцами на фронте, в составе войск союзников. Рита знала, например, что Георгий Адамович, поэт, стихи которого так любил ее отец, скрыл болезнь сердца и ушел на фронт.
Но армия – это армия. А эмигрантские дети, сыновья и дочери, пошли в подпольные отряды Resistance… Конечно, опасность – приправа, придающая вкус самой пресной жизни. Но разве только в приправе дело?
Совсем как Николеньке Ростову, которому после известия о Бородинском сражении стало «все как-то совестно и неловко», и он ринулся в армию, «все как-то совестно и неловко» стало вдруг и в Пасси, на Монпарнасе, на Монмартре, в Отее, в любом другом округе Парижа, где селились русские, где среди поколения отцов-эмигрантов уже подросло поколение их детей. И они ринулись в Сопротивление.
Было ли это свойство русской натуры – невозможность мириться с любой несправедливостью – или живущая в каждом русском подспудная жажда жертвенного подвига ради угнетенных? Они могли бранить Францию, но, лишь только Франция оказалась в опасности, эмигранты ринулись на ее защиту, словно услышали некий таинственный, мистический призыв. Эмигрантская молодежь увидела в движении Resistance средство отыскать смысл своего существования в этой стране, в это время. Вообще – смысл своего существования на земле!
