Рита не слишком-то любила Достоевского (кроме разве что «Преступления и наказания»), за что корила себя, считала слишком глупой и тупой, но прилежно читала его, надеясь когда-нибудь «проникнуться» и «поумнеть». Причем она не только читала, но даже выписывала кое-что в свой альбом: был у нее такой небольшой, прелестный, бархатный зеленый альбомчик с золоченой застежечкой, который когда-то купила ей бабуля Лидия Николаевна у русского антиквара (точнее будет сказать – старьевщика) на маленьком пюсе[17] на углу авеню Трюдан и рю де Марти и который, оказывается, выглядел точь-в-точь как ее собственный альбомчик, бывший у нее в юные годы, когда она еще звалась Лидусей и жила в Энске. Разве что в том, старом, альбоме листы были плотные, бристольского картона, а в Ритином – более тонкой, белой, хоть уже и несколько пожелтевшей «веленевой» бумаги. Ну и хорошо, что листы тонкие, думала девушка, значит, их больше в альбоме, значит, больше удастся в него записать! В самом деле, многое там можно было найти, в ее альбомчике, и среди прочего – вот такую цитату из Достоевского, из «Братьев Карамазовых», из разговора Ивана с Алешей:
«…Ведь русские мальчики до сих пор как орудуют? Иные, то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку, в квартире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну, те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?»
Рита словно бы видела этих «русских мальчиков», которые и в самом деле накануне вторжения собирались если и не в «вонючих трактирах», то в дешевых бистро и, покуривая, попивая воду (графин с водой ставили на стол бесплатно), иногда – кофе или самое простое вино, взахлеб спорили не столько о Боге и социализме, сколько о жизни русских во Франции – и о готовности умереть за нее. Рядом буржуа, притворяясь, что ничего не происходит и никакой «странной войны» и в помине нет, а фашисты постоят себе на границах Франции – и уйдут восвояси, тянули аперитивы, настоянные на полыни, анисе, корне гиацинта, коре эвкалипта, на мандаринах, на ландышах… Им было все равно. «Русские мальчики» боялись не столько смерти, сколько сделаться такими, как эти буржуа. Они ведь были по крови и сути своей русскими интеллигентами, а значит, в глубине души сопротивлялись «бюргерскому», «американскому», «буржуазному»
Поэтому они говорили, говорили, словно подстегивая в себе решимость и отвагу. До сих пор они были всего лишь детьми своих отцов, людьми без родины и корней, приживалами в чужой стране и вдруг стали нужны этой чужой – но и своей! – стране, Франции. Они стали нужны для того, чтобы спасать все, что придает жизни значение: свободу, идеалы равенства и братства, наследие великих гуманистов.
И вот французов стали сгонять с тротуаров, освобождая их для немцев, по улицам Парижа вечерами начали проезжать грузовики с громкоговорителями, из которых разносился трубный немецкий глас: «Koen in die Hдuser vorbei! Die Zeit! Die Zeit!»,[18] а де Голль передал свой знаменитый призыв: «Rйsistez! Сопротивляйтесь!» Разговоры на людях, отчасти даже – на публику пришлось прекратить: этого требовала конспирация. Несколько человек из одной группы не могли показываться вместе в оживленных местах. Двое – самое большее.
Честно говоря, то, что Огюст и Рита шли сейчас по Монтергёй на явочную квартиру
– Эй, ты спишь? – Узкая рука с тонкими пальцами (рука с той же старинной гравюры!) помахала перед Ритиным лицом, и она очнулась от своих мыслей.
– Извини, ты что-то спрашивал?
– Ну да. Про небеса. Про разные небеса, под которыми ты побывала. Много их было?
– Какие небеса? – чуть не испугалась Рита, которая в своих мыслях пребывала отнюдь не на небе, но тотчас вспомнила, с чего начался их разговор, и вежливо продолжила его: – Если честно, я всю жизнь прожила под парижским небом. В Ницце была несколько раз, только мне там не очень понравилось. Еще однажды летом ненадолго оказалась в Компьене, а в мае мы ездили на несколько дней в Бургундию, в Мулян.
И мысли, воспоминания снова вышли из повиновения, уплыли, уплыли…
В Ниццу их увез Алекс сразу после того, как женился на Татьяне, поэтому понятно, почему Рита Ниццу не любила. С Компьенем тоже все ясно. А Бургундия… Это было после того, как пришло письмо о смерти Дмитрия. Татьяна захотела посмотреть на место, где он прожил последние четыре года, после того как ушел от семьи, и Алекс отвез их с Ритой в Мулян. Прекрасна Бургундия, что и говорить, но небеса там ничем не отличались от парижских. Да, высокие, просторные, голубые, с кудрявыми стадами белых облаков, а ночью звезд в них светилось множество. Впрочем, теперь и в Париже ночью несчитано звезд, ведь уличное освещение и реклама запрещены: союзники иногда прорываются с налетами… Но вот что было в небе Муляна и чего не было в Париже совершенно точно, так это – соловьи и совы. Ну и мыши – хотя они не имеют к небесам отношения…
Там было невероятно много соловьев – они пели в жасмине и в сирени, не давали спать по ночам, и Ритино сердце тосковало. Она должна была думать об отце – ведь именно этого хотела мама: приехать и отдать ему дань памяти, и прежней любви, и благодарности, и прощения, – но ничего не шло в голову под оркестр соловьиных рулад, кроме мыслей о Максиме. Было даже немножко жаль, что у них такая счастливая, безоблачная любовь: соловьиные трели призывали к сердечному томлению, они пели о неразделенной страсти, и Рите приходилось внушать себе, будто она ужасно ревнует Максима, оставшегося в Париже. Правда, ей приходилось придумывать объект для ревности, и она перебирала в памяти всех знакомых девушек со своего факультета, подружек парней из лицея Максима, но никак, никак не могла всерьез к кому-нибудь прицепиться и стала придумывать себе ревность.
Если бы не совы, Рита, наверное, потонула бы в выдуманных несчастьях, а потом, вернувшись в Париж, устроила бы Максиму сцену. Ей не дали взбеситься совы и мыши.
Рита жила в мезонине. Строго говоря, это была огромная чердачная комната, целая зала. У нее там, кроме кровати, стоял свой стол, за которым она писала дневник («Настоящий журналист, репортер должен писать каждый день!» – говорил их преподаватель мастерства на факультете), там же и завтракала одна, потому что просыпалась раньше всех. Утром она пила чай с молоком и сухарями, и на стол прибегали снизу, из сада, полевые мышки и подбирали крошки, держали их в лапках, близко поднося к хорошеньким усатым мордочкам. При виде домашних мышей Рита упала бы в обморок или подняла крик, а этих совсем не боялась. Да и как их было бояться – они были такие чудесные, словно игрушечки: малюсенькие, с громадными просвечивавшими розовыми ушками. Были в старом-престаром (аж в XIV веке его построили) доме и крысы,
