Разве стоит вообще верить женщинам? Разве не могла Ольга…
И тут вдруг кто-то шепнул ему в ухо успокаивающе:
«Не могла. Нет у нее никакого Петра, успокойся!»
Со Смольниковым случалось такое иногда в жизни. Ему
«Так, ладно, спасибо, ободрили в тяжелую минуту, – подумал он. – Но дальше я сам постараюсь разобраться».
Значит, кто бы в него ни стрелял, он вряд ли сделал это из ревности. Потому что расстались они с Ольгой внешне ужасно. Мягко говоря, без любви. Пощечина, крик, обвинения кошмарные… Про то, как Ольга кричала: «Не буду с вами сотрудничать, ни на кого не буду доносить!» – мог слышать любой, кто оказался бы поблизости. Поляков не обольщался насчет тех чувств, которые население питает к сотрудникам НКВД. Только в кино все напропалую приходят к ним на помощь, а на самом деле в стране с населением 170 миллионов человек – согласно официальным данным (на самом деле – 162 миллиона, но Сталин считал, что это мало, поэтому и сам заявлял, и в документах приводилась цифра 170 миллионов), – где с января 1935 года по июнь 1941 года репрессировано около двадцати миллионов человек, то есть каждый восьмой-девятый, не слишком-то много народу приходит в восторг от деятельности людей в синих гимнастерках с малиновыми петлицами. На спине у Полякова не написано, кто он такой на самом деле. На лбу – не написано тоже. К его счастью! Иначе он давным-давно сгнил бы в какой-нибудь гнилой яме, куда сбрасывают тела расстрелянных «контриков» или «врагов народа» – кому как больше нравится. Он вполне вжился в образ энкавэдэшника – за что и получил выстрел в спину. И если поглядеть на ситуацию с этой стороны, Николай Монахин вполне годится на роль убийцы. Ему есть за что мстить так называемым органам – за судьбу своей семьи, за свою собственную сломанную жизнь.
А впрочем, нет. Бравый пилот мог решиться на акт мести только под влиянием порыва, неразумного порыва. Сейчас его жизнь, раньше и впрямь сломанная, не так уж плохо устроена. И ставить ее под удар, ставить под удар успешную карьеру боевого летчика из-за какого-то порыва… Поскольку Храмов ни словом не упомянул Монахина, значит, Ольга о нем тоже не упомянула. А Николай Монахин не мог быть убежден в том, что Ольга о нем промолчит. Нет, он не стал бы стрелять в спину Полякову. Ведь Ольга вполне могла вспомнить: десять минут назад отсюда ушел мой поклонник, сын раскулаченных, ныне сталинский сокол, а может, и не ушел, может, вернулся и начал стрелять… Монахин не стал бы так глупо рисковать. Даже если бы у него оказался в кармане – случайно, просто так, забытый на минуточку! – «браунинг» или «ТК» с патронами калибра 6,35.
Стрелял не Монахин. Кто-то другой. Кто?
«Да кто бы он ни был, – холодно подумал Поляков, – я не буду его искать. Он стрелял не в меня, Георгия Смольникова. Он стрелял в майора НКВД Полякова, который, как можно было понять по нескольким Ольгиным истерическим выкрикам, предлагал ей стать его тайной осведомительницей. У Георгия Смольникова подобного и в мыслях не было. Георгий Смольников с большой охотой предложил бы ей стать его тайной любовницей… потому что жениться на ней – значит подвергнуть ее губительному риску. Но какое бы это было счастье – жениться на ней!»
Он вдруг отпустил мысли и чувства на волю, вдруг позволил себе проникнуть во все те тайны, которые хранила его душа после первой же встречи с Ольгой – тогда, в той же подворотне, когда он первый раз увидел ее с тремя замерзшими гераньками: алой, розовой и белой… Какой волшебный, какой чудесный, какой многозначительный, мистический для него цветок – герань!
Он открыл глаза и почти с ненавистью посмотрел на тумбочку. Вазочка, похожая на карандашницу, по- прежнему оставалась пустой. Сколько еще можно ждать?! Неужели она и правда принесет герани только завтра? Но почему, почему, неужели так трудно выполнить одну маленькую просьбу?!
– Ч-черт… – простонал он от злости и боли – слишком резко повернул голову.
– Что с тобой? – Храмов наклонился к нему. – Врача позвать?
– Не надо, – проскрежетал сквозь зубы Поляков.
– Ладно, – Храмов встал. – Извини, я тут лезу к тебе с разными разговорами, а тебе так худо. Но мне нужно, мне непременно нужно с тобой поговорить. И чем скорей, тем лучше. Слишком много вопросов возникает, и я не хочу, чтобы задавать их тебе пришел кто-то другой.
– Какие еще вопросы? – с тоской выдохнул смертельно усталый Поляков, но Храмов только головой покачал:
– Завтра приду. А ты пока поспи, ладно?
Храмов очень осторожно взял Полякова за правую руку, хотя та была совершенно здорова и вполне выдержала бы крепкое пожатие. Постоял, глядя сверху вниз: какой-то слишком уж большой и здоровый. Халат глупо топорщился на его широких плечах.
Храмов постоял, словно собираясь еще что-то сказать, но не решился – повернулся, отдернул занавеску и ушел. Поляков и в самом деле уснул – уснул мгновенно и очень крепко, а когда открыл глаза, был уже вечер, раздавали ужин, в палате стучали ложками по мискам, выскребая кашу, санитарка Земфира ходила по палате, гортанно выкликая, словно торговка на базаре: «А вот чаю подлить! Чаю кому?» А рядом с Поляковым на тумбочке в узенькой вазочке, похожей на карандашницу, стояли три герани. На сей раз они были все красные.
Придя в госпиталь, Ольга обнаружила, что забыла халат.
Неудивительно! Еще слава богу, что вообще голову не забыла! А ведь запросто…
Она никак не могла понять, что происходит. Зачем, прибежав домой после дежурства, срезала три веточки красной герани и снова понеслась в госпиталь?! В крайнем случае можно было отнести их утром.
Но нет, почему-то откладывать на утро было нельзя. Неведомо почему. Только сегодня!
Точно так же, неведомо почему, нельзя было принести Полякову белой герани, срезав ее с куста, который стоял в столовой третьего этажа. Не подходила также и розовая. Только красная!
С красной геранью начались какие-то странности: после ареста мамы она почему-то почти перестала цвести, а сейчас ее словно заколдовали – выпускала одну гроздь за другой, совершенно затмив розовую и белую, которые стояли рядом на подоконнике.
