разрывающая легкие, затмевала все.
Ноги стали ватными, бессильными. Он цеплялся за стену, пытаясь удержаться, но не мог. Пальцы бессильно скребли кирпич. Рукавичка Ольги выпала и свалилась на снег.
Поляков не видел, как чья-то рука схватила ее, стиснула в кулаке. Он не почувствовал, как у него вырвали из кобуры пистолет. Он не слышал звука удаляющихся шагов. Лежал лицом в сугробе.
«Сначала Лиза… теперь я… подворотня… та же самая…»
Дышать снегом, который лез в нос и рот, было невозможно, и он перестал дышать.
Нижний жилец вышел покурить в ту самую минуту, когда Ольга ворвалась как сумасшедшая в подъезд.
Фамилия жильца была Шумилов. Его, героического участника революции, тяжело раненного белыми контриками, подселили со всем семейством к вдове статского советника Куваева. Было это еще году в 18-м, в период первых уплотнений буржуев. Шумиловы заняли четыре комнаты из пяти, уплотнив статскую советницу до предела. Семейство было большущее, но не вредное. Фамилию свою оно, конечно, оправдывало как нельзя лучше, но зла старой мадам Куваевой не желало. Шумилов давал ей жмыха и селедки из своего пайка. Его жена держала квартиру в чистоте. Дети сразу стали звать статскую советницу бабушкой. Однако уживаться «с хамами» мадам Куваева нипочем не желала. Все попытки Шумиловых с нею подружиться доводили статскую советницу до сердечных припадков, которые очень скоро свели ее в могилу. А Шумиловы с тех пор так и проживали в квартире номер один в доме номер два по улице Варвар… ах нет, извините, не Варварской, а имени Веры Фигнер. Дочери участника революции выросли и разъехались по разным комсомольским стройкам, кто на Дальний Восток, кто на Урал, сыновья в 41-м ушли на фронт, и старшие Шумиловы ужасно застариковали. Больше шуму от них никакого не исходило, с верхними жильцами, особенно с тетей Любой, бывшей, как известно, отнюдь не дворянского происхождения, они всегда жили душа в душу, а Ольгу вообще считали героиней – особенно после ее возвращения из плавания на пароходе «Александр Бородин». Каждый раз, когда в госпиталь на улицу Гоголя приходил новый транспорт с ранеными, старики Шумиловы являлись к Ольге и просили ее проверить новеньких – нет ли там Левки или Глебки. Лев и Глеб были их двадцатичетырехлетние сыновья-близнецы, воевавшие один на Балтике, другой на Черном море. На счастье, пули фашистские их пока миновали, и Ольга с удовольствием докладывала Шумиловым, что Левка и Глебка в госпиталь не поступили, а все так же доблестно сражаются на Северном и Южном фронтах. За такие известия Шумиловы ее просто обожали и называли дорогой деточкой и милой девочкой.
Вот и сейчас Шумилов радостно воскликнул, увидав ее в скупом луче света, падавшем из его приоткрытой двери:
– Олечка, дорогая деточка! Добрый вечер. Что так поздно? С дежурства возвращаешься?
Ольга кивнула. Ее еще трясло после кошмарной встречи в подворотне. Вернее, после двух кошмарных встреч. Одна другой лучше!
– Добрый вечер, Северьян Прокопьевич, – проговорила она с некоторым трудом (губы так и прыгали). – Да, я с дежурства. А вы что, на улицу курить пойдете? Опять у Татьяны Федоровны астма обострилась? Может, зайти посмотреть, как она?
– Ничего, ничего, она уже спит, – успокаивающе махнул рукой Шумилов. – Сегодня хорошо дышала, пусть и ночку так же хорошо проспит. Я покурю на крылечке, чтоб дома ни дыминочки, ни табачиночки. Как там, Оленька, на улице, сильно студено? Неужели подморозило? Не вернуться ли мне за телогрейкой?
Шумилов шел курить в валенках и меховой жилетке, надетой на старый, штопаный-перештопаный свитер-самовязку. Лысина его была покрыта треухом. В таком виде он напоминал Ольге деда Щукаря из романа Шолохова «Поднятая целина». И она не могла сдержать улыбку, когда встречала Шумилова в его знаменитом щукаревском треухе.
Однако сейчас было не до улыбок. Она даже не вполне понимала, о чем спрашивает Шумилов.
– Что вы говорите?
– Холодно ли, спрашиваю, – благодушно повторил Шумилов.
– Ужасно холодно, по-моему, – сказала Ольга. – Оденьтесь потеплей, а то простудитесь!
И в эту минуту грохнуло – совсем близко, словно бы под самой дверью. Шумилов и Ольга уставились друг на друга испуганными глазами.
– Стреляют! Где-то близко! – пробормотали они хором.
Наверху распахнулась дверь, и на лестницу выскочила тетя Люба – Любовь Гордеевна Русанова – с коптилочкой в руках, облаченная в длинный стеганый атласный халат, принадлежавший еще Олимпиаде Николаевне Понизовской. За четверть века, минувшие после смерти хозяйки, халат значительно поистрепался, однако рукодельница тетя Люба очень ловко умела его залатывать, так что он выглядел еще вполне презентабельно, разве что топорщился кое-где, в тех местах, где заплаток стояло особенно много.
– Оля! – крикнула тетя Люба с ужасом, перегибаясь через перила, однако тут же увидела племянницу живой и здоровой, стоявшей рядом с Шумиловым, и несколько раз быстро перекрестилась: – Господи, Иисусе Христе, Матушка Пресвятая Богородица, святые угодники, спасибо вам, сберегли мою маленькую!
– Да ты что так перепугалась, тетя Люба? – растроганно посмотрела на нее Ольга. – Я – вот она, а стреляли-то где-то на улице.
– Не на улице, а прямо в подворотне! – воскликнула тетя Люба. – Оттуда так и полыхнуло! Я как раз к окну подошла, чтобы посмотреть, не идешь ли ты, а тут как грохнуло! Вся подворотня огнем осветилась, а мужчина, который там стоял, упал.
– Какой мужчина? – испуганно уставилась на нее Ольга.
– Ой, не знаю! – воскликнула тетя Люба. – Я испугалась – а вдруг Коля? Потому что он тоже был в шинели и фуражке. Правда, росту тот мужчина не такого высокого, как Коля. А Коля-то где же, Олечка, ну что ты его к нам не позвала, нельзя так с людьми…
Она не договорила. Племянница, взглянув на нее огромными, сплошь черными от испуганно расплывшихся зрачков глазами, отшвырнула в сторону портфель и вылетела из подъезда. Шумилов, покачав головой, подобрал портфель с торчащими оттуда Ольгиными вещичками (замки от удара лопнули и ручка
