– Давай юбки-перья! А ентово вон, в окопы! Вшей кормить!
Вознесенский повернулся и быстро вышел из палаты.
У Саши застучало в висках от ужаса. Она знала, знала, знала, что так будет, именно так! Она это чувствовала с первой минуты!
Настроение у раненых нынче с утра было преотвратное. Да, такие дни выпадали, когда вся палата оказывалась словно бы заражена неким ползучим грибком или смертоносным вирусом. Раненые матерно бранились, даже не стесняясь присутствия сестер, отказывались от еды, бранили на чем свет стоит госпитального повара, хотя велика ли премудрость – приготовить на обед гречневую кашу с молоком... Если честно, на взгляд Саши, большей гадости, чем гречка с молоком, невозможно вообразить, разве что еще окрошка числилась в том списке мерзкой еды, которой она никогда и ни за что не взяла бы в рот. Но раненые-то ели все это с удовольствием! И третьего дня, когда была точно такая каша, они чуть ли не вылизывали свои миски! А нынче с утра... может, клопы их покусали, какие-нибудь особенные клопы, зараженные бешенством? Но в том-то и дело, что никаких клопов в лазарете не было! Ни клопов, ни тараканов, ни крыс, ни мышей – за этим следили так же, как следят в войсках за проникновением вражеских лазутчиков.
Саша раньше думала, что порывы раздражения, охватывающие одновременно то одну, то другую палату, а то и весь госпиталь, могут быть связаны с положением на фронте. К примеру, дошла весть о каком-то бессмысленном поражении. Или кто-нибудь прочел в газете очередную заметку о деле бывшего военного министра Сухомлинова. Описания совершенных им преступных глупостей приводили людей в состояние неконтролируемого бешенства и были вредней и опасней известий о самых сокрушительных фронтовых неудачах. Лазаретное начальство посовещалось и довело до сведения медперсонала: газеты, в которых имеется упоминание о деле Сухомлинова, в палаты не пропускать или же страничку соответствующую изымать. Но в тот день, когда в госпитале намечено было выступление артистов драматического Николаевского театра, в газетах не писали про Сухомлинова, да и газет в палаты еще не принесли, а между тем все раненые словно бы враз встали не с той ноги... даже те, кто не вставал или вовсе не имел ног.
Впрочем, сначала концерт шел хорошо.
Раненые с выражением терпеливой скуки выслушали дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы» в исполнении двух сильно увядших актрис второго состава и только плечами пожимали, когда услышали название оперы, потому что «боевик был лучше». Под «боевиком» разумелся знаменитый фильм «Пиковая дама», который так и анонсировался на афишах – «ПРЕКРАСНЫЙ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ БОЕВИК СЕЗОНА!!!». Недавно он с шумом прошел по всем электротеатрам Энска, причем на Пасху некоторые ходячие раненые получили пригласительные билеты на благотворительный сеанс и потом столько раз пересказывали содержание «боевика» в палатах, что в конце концов даже те, кто в синематограф не ходил, уверовали, что своими глазами видели, как «Мозжухин удушил старуху за три заветные карты» (знаменитый синематографический актер Иван Мозжухин играл в «прекрасном художественном боевике сезона» Германна). Но ладно, с этим номером как-то обошлось.
Когда Клара Черкизова, тряся немыслимым количеством юбок, выкрикивала, изображая Сильву:
палата стонала и ревела. И «плохие», и «хорошие» раненые с равным восторгом вглядывались в мельканье точеных Клариных ног, обтянутых черной сеточкой чулок. Она бисировала четырежды и, выскочив наконец из палаты, доверительно шепнула оказавшейся рядом Саше, что ее подопечные просто душки, однако она из-за них осталась совершенно без ног и домой ее придется нести на носилках.
Но так повезло в тот день только Кларе.
Куда менее благосклонно приняли раненые явление старого комика Малова и исполненные им басни Крылова.
– Ты нам лучше Маяковского продекламируй! Или Бурлюка! – выкрикнул вольноопределяющийся с безумной фамилией Получайло, слывший человеком начитанным. – А Крылова давно пора на свалку, он устарел еще в прошлом веке.
– На свалку, на свалку! – заблажили раненые.
Малов удалился посрамленный, потому что про Маяковского и Бурлюка вовек не слыхивал, а прибежавший на шум дежурный доктор с великим трудом зрителей угомонил, пригрозив... оставить на обед без клюквенного киселя.
Саша мигом вспомнила, как в детстве тетя Оля их с Шуркой враз утихомиривала угрозой оставить на обед без сладкого. Разумеется, речь шла не о дурацком клюквенном киселе, который Саша теперь пила лишь оттого, что ничего лучшего в госпитале не варилось, а о каком-нибудь эклере или «сенаторском» бисквитном пирожном с вареньем и взбитыми сливками. Однако она невольно усмехнулась, подумав, что эти ослабевшие мужчины – те же дети и права Тамара Салтыкова, блаженненькая, но вместе с тем мудрая, которая и воспринимает их, как детей. А она, Саша, вечно все усложняет... И вообще, Бог даст, нынче с концертом все обойдется.
Но стоило в палату войти Игорю Вознесенскому, как она поняла: не обойдется, надо ждать самого дурного...
Игорь Вознесенский читал Блока – «Петроградское небо мутилось дождем» – то знаменитое, страшное, пророческое его стихотворение, которое с первых дней войны затмило популярностью и «Я – Гамлет. Холодеет кровь, когда плетет коварство сети», и «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух», и «Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая», и «Дух пряный марта был в лунном круге, под талым снегом хрустел песок», и «Вновь оснеженные колонны, Елагин мост, и два огня», и «Открыт паноптикум печальный один, другой и третий год», и «О весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта!»... Оно затмило все, написанное Блоком прежде, однако в ту пору никто не знал и не мог знать, что и этим стихам в самом скором времени предстоит быть побежденными «Двенадцатью», которые, впрочем, рано или поздно канут в небытие вместе с «Петроградским небом...», ну а нетленными останутся именно дух?и, и туманы, и перья страуса склоненные, и голос женщины влюбленной, и хруст песка, и храп коня, и город, истаявший в каком-то испуге, рыдающий, влюбленный, у чьих-то ног, и вонзенный в сердце острый французский каблук, и, конечно, черная роза в бокале золотого, как небо, «аи».
Ну а сейчас в госпитальной палате Игорь Вознесенский читал именно это:
У Саши стеснилось горло. Она первый раз видела Вознесенского так близко, не на сцене, первый раз с той ужасной минуты, когда... А может быть, у нее стеснилось горло вовсе не от воспоминаний, а от той дрожи, мучительной дрожи, которая пронизывала сейчас его голос?
Саша и без Вознесенского знала наизусть эти стихи, и сейчас губы ее шевелились в лад произносимым им словам, но ни мысли, ни сердце в том не участвовали – потому что думала она о другом: о том, что ничего не изменилось в ее мыслях и сердце, что по-прежнему владеет ею пагубная мечта об этом мужчине, недоступном мужчине с невероятными черными глазами и темно-русыми волосами, зачесанными с высокого белого лба, и губы его, произносившие рифмованные строки, были искушением и мучением – потому что никогда, никогда, никогда...
Он сам сказал ей так!
