Осень на краю

парижан, поле битвы на реке Марне, где недавно состоялось ужасное, кровопролитное сражение, которое закончилось полным разгромом германцев. «Потрясающее впечатление, – восторженно отписывала сестре отнюдь не овдовевшая и не раскаявшаяся Эвелина, – просто потрясающее!»

Константин Анатольевич поблагодарил Лидию и, воротясь домой, поспешно выдрал из своей тетрадки вклеенную туда несколько времени назад газетную вырезку, которая называлась «На поле генерального сражения» и гласила:

«31 августа, в воскресенье, многие парижане посетили поле битвы на р. Марне. Обратно они привезли с собой брошенные германцами предметы вооружения. Вид поля битвы был ужасен, повсюду горы трупов, обломки повозок и оружия. Отступление германцев было так поспешно, что в домах найдены на столах недопитые бутылки шампанского.

Из захваченных французами документов выясняется, что армия Клука предназначалась германцами для осады Парижа, а две другие армии – «для взятия в плен французской армии».

Читать это снова и представлять себе торжествующее семейство Ле Буа на поле битвы было Русанову совершенно невыносимо...

Уничтожена была и другая, ранее вклеенная заметка:

«ПАРИЖ. Газеты обсуждают появление „Цеппелина“. „Libert?“ пишет: „Треск разрывающихся над нами бомб способен не столько напугать нас, сколько подбодрить народ Германии, начинающийся отчаиваться“.

«Journal des d?bats» говорит: «Жертвами „Цеппелина“ являются, как всегда, преимущественно женщины и дети. Нынешний налет будет, конечно, предметом ликования в Берлине, однако германцы, несмотря на присущее им свойство не понимать, что происходит вокруг них, должны понемногу отдавать себе отчет, что такого рода покушения не могут оказать никакого влияния ни на исход, ни на продолжительность войны».

«Temps» пишет: «Эти совершенно бесполезные преступления не производят ровно никакого впечатления ни в военном отношении, ни в психологическом. Это было подтверждено лишний раз вчера, когда появление „Цеппелина“ вызвало лишь большое любопытство в населении Парижа».

Агентство Гааса сообщает: Германский дирижабль стал приближаться к Парижу, над которым появился несколько позже десяти часов вечера. Он был обстрелян специальными батареями и атакован аэропланами, однако успел сбросить несколько бомб, не принесших, по имеющимся до сих пор сведениям, никаких повреждений».

Отныне в тетрадке перестали появляться вырезки такого оптимистичного рода. Не стал Русанов вклеивать туда и забавный стишок про французского зуава, этакого храброго вояку, которого боши (оказывается, так французы называют немцев) никак не могли ни убить, ни даже запугать, – он знай глядел себе в перископ, хотя в нем уже сидело восемь пуль.

От того зуава Русанов просто-таки зубами скрежетал! Вот сообщения о взрывах, жертвах и всяких прочих неприятностях – это пожалуйста, этому в его тетрадках место находилось сколько угодно. Например, такому:

«В 9 вечера замечен „Цеппелин“, направлявшийся к Парижу. Тотчас была поднята тревога и приняты необходимые меры предосторожности. Прожекторы искали его по всем направлениям. Статс-секретарь и начальник его кабинета тотчас отправились в Бурже. Около 10 часов вечера раздалось несколько взрывов от сброшенных бомб, которыми несколько человек убито. Причинен материальный вред».

За два минувших года число русановских тетрадок весьма увеличилось. О Париже писали много, и хотя Константин Анатольевич делал теперь вырезки строго выборочно, посещать писчебумажные лавки приходилось часто. А ведь, к слову сказать, покупки тетрадок наносили удар по семейному бюджету, потому что писчебумажная продукция вздорожала просто непомерно. Причем писчебумажные принадлежности часто были старой, довоенной выработки, просто спекулянты, успевшие их вовремя скупить, безмерно ломили цену. К примеру, карандаши Маевского, продававшиеся до войны за 80 копеек гросс,[2] теперь стоили 6 рублей 50 копеек, двухрублевые ныне обходились в 9.60, а те, что были по 3.60, шли за 15 рублей. Стоимость ученических тетрадок возросла с 16–18 рублей за тысячу до 60–75 рублей, что выходило по шесть или семь копеек за штуку. Конечно, с одной тетрадки не разоришься, не разоришься и с десяти, а все-таки... неприятно! Впрочем, нынче всяк норовил содрать непомерно за все, что мог, услуги присяжных поверенных, к примеру, вздорожали тоже, да вот беда – не всякий мог теперь платить...

Константин Анатольевич любил иногда порассуждать о дороговизне, хотя русановское-то семейство не бедствовало даже и в сию нелегкую пору. Саша, конечно, не прикасалась к основному капиталу, оставленному ей Аверьяновым, однако проценты с миллиона были вполне достаточны, чтобы даже и в нынешнее лихое время жить безбедно. Другое дело, что иногда случались дни, когда масла, или, к примеру, молока, или сахару нельзя было достать вообще – ни за какие деньги, и даже по карточкам ничего не выдавали. Но в принципе питались Русановы лучше многих, так что благодаря дочери жалованье присяжного поверенного превратилось в нечто вроде карманных денег, которые он мог тратить по своему усмотрению: хоть на духи или туфли для Клары. Это ведь ужас, что сделалось с женской обувью... да и с мужской, если на то пошло. К примеру сказать, женские туфли американской фирмы «Vera» стоили теперь 80 рублей, а московского пошива – 35. Конечно, отечественные дешевле, но, во-первых, с американскими наше-то шитье не сравнишь, а во-вторых, все равно безумно дорого. Мужские летние ботинки московские выходили в 28.50, полуботинки – «только» в 28 рублей...

Впрочем, Господь с ними, с туфлями и полуботинками, не о них речь, а о тетрадках, денег на которые, по счастью, покуда вполне хватало. И по вечерам (конечно, кроме тех, которые Константин Анатольевич проводил либо в театре, либо на квартире у Клары), запершись в своем кабинете, он продолжал щелкать ножницами, а потом аккуратно мазал клеем противную сторону вырезанных заметок и старательно наклеивал их на клетчатые странички (отчего-то именно к тетрадкам для арифметики была у Русанова особая слабость), чтобы потом снова и снова прочесть:

«ПАРИЖ. Около 10 часов вечера здесь были приняты все меры на случай появления „Цеппелинов“. Город погрузился во мрак, пожарные обошли главные улицы, предупреждая жителей трубными звуками. Над городом можно было видеть эволюции аэропланов, принадлежащих флотилии, которой поручена защита Парижа. Прожекторы освещали небо. Многочисленная публика на бульварах следила за длинными световыми лучами, всюду собирались толпы. Особенное оживление наблюдалось по окончании представлений в театрах. Толпа всюду сохраняла спокойствие и казалась более заинтересованной, чем взволнованной.

Жертв от сброшенных бомб довольно много: в одном пункте пострадало 15, в другом убиты мужчина, 3 женщины и двое детей; в третьем бомба разрушила дом и убила несколько человек. В некоторых пунктах бомбы причинили материальный вред».

Постепенно вырезать и вклеивать в тетрадки вырезки превратилось у Русанова из занятия, приносящего удовольствие, в привычку, вернее, в какую-то почти докучную обязанность. Даже воображаемые картины умирающих под руинами Ле Буа и Эвелины не доставляли уже почти никакого удовольствия. Ну да ведь не зря умные люди говорят: «Нельзя жевать лимон и думать, что из этого занятия получится что-нибудь, кроме оскомины». В особенности если набивать ту оскомину целых два года подряд...

Кстати, заметки о русских добровольцах, которые сражались во Франции, печатались по-прежнему очень часто. Так часто, что Русанов воленс-ноленс обращал на них внимание. И порой думал: а может быть, исчезнувший в первые же дни войны Дмитрий – там? Во Франции?

От этой мысли Константин Анатольевич холодел... Ведь он как никто другой знал, сколь прихотливы пути, пролагаемые иной раз господином Случаем (в конце концов, ведь тогда, во время того злополучного путешествия по Италии, Эвелина вновь встретилась с Ле Буа в Милане именно потому, что чрезмерно активные миланские носильщики случайно посадили Русанова на другой поезд!), и вполне мог предположить, что на тех путях Дмитрий каким-нибудь образом может встретиться с Эвелиной и узнать всю правду об отношениях Русанова и его жены. Правда, оставалась робкая надежда, что раньше