они сунутся на кладбище, но чем черт не шутит... Пора уносить ноги.
Она скатилась с крыши гаража и побежала по тропке к своему забору. Рванула калитку, вспомнила о веревке, и ее даже потом окатило от злости.
Кто ж это сделал? Чья злая выдумка? Поозоровали мальчишки? Нет, вряд ли, веревка еще мокрая, значит, ее облили только что. Неужели это сделал Мартин?
Марина прикинула время. Пожалуй, он не успел бы, если именно он убил часового и угнал машину. Если же Мартин занимался калиткой и веревкой, то грузовик увел кто-то другой, его сообщник. Кто же он?
Ладно, это все после. Сейчас главное – Макар и Грушенька.
Она пошарила возле забора, нашла свои туфли и перекинула их в огород, уже зная по собственному горькому опыту, что босиком перелезать через забор гораздо легче. Повыше поддернула подол, но все равно два раза зацепилась, сильно оцарапала колено да еще и подвернула ногу, когда спрыгивала с забора.
Чуть слышно постанывая и прикусив губу, Марина поднялась на крыльцо, толкнула дверь – и боль мигом прошла, стоило ей увидеть два испуганных лица, обращенных к ней: Сяо-лю и Грушеньки. Они обе сидели на полу. Кровавое пятно было уже замыто. Между ними, заботливо накрытый одеялом, с перевязанной головой, лежал Макар.
– Мадама Маринка! – простонала Сяо-лю при виде хозяйки и даже руками всплеснула. – Какая беда плохая!
– Марина Игнатьевна, что... что... – начала заикаться Грушенька, глядя на нее во все глаза.
Да, наверное, вид у нее был еще тот!
– Ничего, – буркнула Марина, с усилием овладевая собой.
Ничего не говорить! Ничего и никому!
– Как Макар?
– Он без сознания, но жив, – ответила Грушенька, а Сяо-лю добавила:
– Зива Макарка, зива! Красивая девуска плакай, Макарка глаза открывай, улыбайся девуска, потом снова оморок падай.
Марина пощупала пульс у раненого (слабый, но ровный), потрогала лоб (конечно, жар, а руки как лед). Рана головы может быть опасна, сама Марина с этим не справится. Ладно, утром она сбегает за Ждановским, а сейчас хотя бы на часок закрыть глаза... Иначе она сама «оморок падай», как сказала бы Сяо-лю.
– Ты что ж Павлика так надолго оставила? – повернулась она к китаянке. – Иди к нему. Нет, сначала давайте все втроем поднимем Макара и положим на диван. Потом вы, Грушенька, устроитесь на лежанке, а я на печи. Как-нибудь дождемся утра, утром я побегу за врачом.
Ох, какой он оказался тяжелый, этот парнище! Конечно, он был высокий, широкоплечий, пудов небось пять,[9] а в беспамятном состоянии словно бы вдвое весу прибавил.
Наконец Сяо-лю ушла в сарайчик, к Павлику. Марина и Грушенька, полуживые от усталости, прилегли и забылись сном, но не проспали и нескольких минут, как в окно заколотили кулачки и раздался вскрик перепуганной Сяо-лю:
– Мадама Маринка, вставай, полися ходи!
«Зачем мне идти в полицию?» – не поняла спросонья Марина, но тут же поняла, в чем дело.
Оказывается, китаянка увидела, что к дому Марины приближается полицейский наряд. Не рискнув бежать к двери, чтобы не попасться полиции на глаза, Сяо-лю кинулась к окну и предупредила хозяйку вовремя.
Марина метнулась в сени и задвинула засов. Глянула в боковое оконце – уже входят во двор...
Понятно. Нашли убитого часового, взломанный гараж, обнаружили, что угнана машина. Пошли искать по ближним дворам. Сейчас войдут и увидят, что у поднадзорной Аверьяновой, особы неблагонадежной, в доме человек без памяти, с огнестрельным ранением головы... Вся картина грядущих бедствий в одно мгновение развернулась в голове Марины.
Мигом она вскочила обратно в комнату, глянула на Грушеньку, которая сидела на лежанке, белая от ужаса, мало что понимающая со сна, кроме того, что беда еще не изжита.
Все из-за этой девки! Из-за того, что она завлекла Мартина! Ну так пусть она и отдувается!
– А ну, живо раздевайся! – крикнула Марина. – Дура, платье снимай, чулки! В одной рубахе останься!
Грушенька, по-прежнему ничего не соображая, неловкими пальцами принялась расстегивать пуговицы, тянуть с себя чулки. Марина подскочила к дивану, одним легким движением размотала повязку Макара. Кровь запеклась, рана видна, конечно, но могло быть и хуже... Скорее всего, его сильнее контузило, чем ранило. А впрочем, сейчас все это неважно. С невесть откуда взявшейся силой Марина приподняла Макара и повернула так, чтобы он раненой стороной головы лежал на подушке. Если кровь снова пойдет, вся в подушку впитается.
– Сюда! Сюда иди! – прошипела она Грушеньке, и их обеих тотчас словно кнутом ожгло: раздался стук в дверь и окрик:
– Эй, хозяева!
– Лезь к нему в постель! – прошипела Марина.
– Что вы?! Нет! – Грушенька упиралась, глядела безумными, расширенными глазами, ничего не понимала, но Марина щипнула ее за руку – безжалостно, сильно:
– Лезь, говорю! В тюрьму захотела? Никакой папенька не откупит! Лезь! И притворись, что спишь! Пока не позову, глаза не открывай!
Грушенька наконец шмыгнула под одеяло, вытянулась в нитку на приличном расстоянии от Макара – хотя как ей это удалось, на таком тесном диванчике-то?!
Марина достала бутылку спирта – величайшую свою драгоценность (перед самым отъездом сестра Ковалевская расщедрилась!), плеснула понемногу в стаканы, кинула рядом куски хлеба, огурцы... Из одного стакана отхлебнула и едва не задохнулась, зашлась кашлем. А в дверь уже колотили почем зря:
– Откройте! Сломаем дверь! Эй, двое к окну, высадите раму!
«Коли побьют стекло, на какие деньги я его вставлю?!» – ужаснулась Марина и, на ходу срывая платье, подскочила к двери:
– Ну что там, что за крик?
На крыльце продолжали разоряться:
– Отвори! Сей момент отвори!
– Да открою, открою, дайте хоть глаза продрать!
Платье скомкала, сунула за ларь, нарочно долго возилась с засовом, громко, бессвязно при этом ворча, с подвывом зевая и жалуясь на больную голову.
Наконец открыла – и на нее сразу напер грудью знакомый: пристав Вокзальной части Фуфаев:
– А, наше вам с кисточкой, Аверьянова. С обыском к вам, прошу любить и жаловать!
– С какой радости? – простонала Марина, хватаясь за голову, и нарочно дыхнула прямо в лицо Фуфаеву.
– Ага! – радостно крикнул он. – Сухой закон военного времени нарушаем-с!
– Да ладно вам, – пробормотала Марина, – подумаешь, выпили по глотку...
– Ничего себе, по глотку! – вскричал Фуфаев, жадно глядя на стол, на котором возвышалась бутылка спирта. Потом окинул взором комнату – и у него в зобу дыханье сперло, как увидал в постели полуголую женщину, лежащую рядом с мужчиной:
– Эт-та чего у вас?!
– А чего, – хрипло буркнула Марина, качнувшись и опершись на стол, как если бы ее не держали ноги, – не видите, чего? Голубки-полюбовнички!
– Матушка Пресвятая Богородица... – осторожно сказал Фуфаев, вглядываясь в лицо Грушеньки, наполовину прикрытое голым локтем, – да уж не дочка ли это Василь Васильича Васильева? Или мерещится мне?
«О-о! – простонал кто-то в голове Марины. – Откуда он ее знает? Какой кошмар... Хотя почему – кошмар? Наоборот – к лучшему!»
