Иногда Сяо-лю казалось, что хозяйка задумала что-то недоброе... Но что? И Сяо-лю так не нравился рыжий доктор, с которым у хозяйки были какие-то дела. Он опасен, у него лицо предателя! Когда он приходил, у Сяо-лю начинало сердце болеть от дурных предчувствий. Она подумала сейчас: не надо было говорить мадаме Маринке, что передал доктор... Но нет, страшно ослушаться!
Марина очень устала, но не позволила себе отдохнуть: сразу собралась и пошла к Ждановскому. От ее дома до Артиллерийской было версты две, а погода разошлась-разыгралась – начиналась метель, и ветер с Амура шел по Тихменевской навстречу ей, как по трубе, бил снежной крупкой в лицо...
Марина шла, угрюмо нагнув голову, усталая, с тяжелыми мыслями.
Зачастила она в последние дни на Артиллерийскую! То там произошел тягостный, позорный, страшный разговор с Ковалевской, потом был короткий визит к Ждановскому, который жил на той же улице, только двумя домами ближе к Казачке, потом – всего лишь два дня назад – Марина снова ходила к Ковалевской: словно приготовишка к начальнице гимназии, словно жалкий вольнопер к командиру полка, явилась она к Елизавете Васильевне доложиться, мол, ваше приказание выполнено, я вылила на себя ушат помоев в присутствии разъяренного Василия Васильевича Васильева и его доченьки, изображающей невинную голубицу, и выслушала от него... О, сколько гнусностей она выслушала! «А впрочем, что мне за дело до того, какого мнения обо мне какой-то лавочник?!» – подумала сейчас Марина с яростью и с не меньшей яростью отвернулась от дома, мимо которого проходила, потому что это был дом Ковалевской. И тотчас тревожно, глухо стукнуло сердце... Неужели послезавтра? Неужели уже послезавтра мучение ее кончится?! А что начнется?
Да что бы ни началось, ни случилось, пусть даже ее замысел приведет к гибели, – всяко лучше, чем теперешнее жалкое существование!
Она вошла во двор дома, где жил Ждановский, со стороны палисадника. Ждановский ее с пеной у рта уговаривал, упрашивал, умолял, чтобы она никогда не приходила к нему на квартиру, встречалась бы с ним только во дворе. Наверное, он боялся своей жены – такой же маленькой, такой же рыжей, как он, очень ревнивой и истеричной. Марине тошно было от ее глупой ревности! Даже если бы Ждановский остался последним мужчиной на земле, она все равно не бросила бы на него заинтересованного взгляда. И если она таскается к нему на тайные свидания, то к любовным шашням эти свидания не имеют никакого отношения. Что же поделать, если Ждановский – ее единственный союзник в Х., если только на него она может сейчас рассчитывать. Да и то – не на верность, не на искренность его рассчитывать, а всего лишь на страх.
Макар тоже перешел в стан ее врагов – возненавидел Марину после того, как его свадьба с Грушенькой оказалась расстроена... Марина иногда цинично размышляла, чем он больше потрясен: тем, что потерял девушку, в которую успел влюбиться, или тем, что не стал зятем одного из богатейших людей Х.?
Да ладно, какой смысл об этом думать? Так или иначе, все скоро кончится. Если замысел Марины удастся, она обретет свободу. Если нет...
Только не думать о неудаче! Все получится! Все выйдет совершенно по Марксу: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир!»
Это ей, Марине Аверьяновой, нечего терять, кроме цепей. Это она, Марина Аверьянова, может взамен обрести мир!
Она несколько раз стукнула в слабо светящееся оконце, завешенное изнутри темно-красной тканью. Подождала, стукнула опять.
Окно померкло, затем вновь осветилось в знак того, что ее стук услышан.
Спустя некоторое время заскрипел снег под быстрыми шагами. Появился Ждановский – в валенках, в накинутом на плечи полушубке. Бросил раздраженно:
– Зачем вы пришли? Я же все передал вашей китайской макаке. Неужели она что-то перепутала?
– Она сказала – послезавтра. Так? – быстро спросила Марина.
– Все верно, – кивнул Ждановский. – Вот видите, незачем вам было таскаться по непогоде.
Скажите пожалуйста, он за нее беспокоится, этот рыжий Verr?ter, предатель....
– Тогда я пошел? – торопливо проговорил Ждановский. – Спокойной ночи, Марина Игнатьевна. – И вздохнул с облегчением.
Во всяком случае, так показалось Марине, увидевшей, что из его рта вылетело облачко пара. Нет, ты рано обрадовался, голубчик...
– Еще минутку, – остановила доктора Марина, не двигаясь с места. – Еще одну минутку. Я кое-что должна сказать вам.
– Ну, что еще? – проворчал Ждановский, покрепче стискивая у горла ворот армейского бараньего полушубка.
– Я хочу прийти проводить Елизавету Васильевну, – насмешливо сказала Марина, и Ждановский, уловив интонацию, поглядел на нее настороженно.
– Вряд ли она будет рада вас видеть... К тому же она едет эшелоном, который уходит сразу после полуночи. Я же вам говорил: это воинский эшелон с несколькими прицепленными к нему вагонами для пассажиров. Поэтому она решила не устраивать никаких проводов на вокзале, просто приглашает нескольких близких друзей вечером, а потом, когда они уйдут, соберется и поедет на вокзал.
– Одна? – уточнила Марина.
– Думаю, что одна, – настороженно кивнул Ждановский. – Извините, я должен идти... так холодно... Я без перчаток, не хотелось бы отморозить руки, завтра с утра операция за операцией... И вообще, я ведь уже выполнил то, что вы просили: вы хотели узнать обстоятельства отъезда Ковалевской, я вам все сообщил...
Голос его звучал заискивающе, срывался от волнения.
– Еще минуту, – сказала Марина, с трудом сдерживая смех – так он был жалок, смешон, глуп в ее глазах со своим страхом. Мышонок в мышеловке! – Мне от вас еще кое-что нужно.
– Ну, что?! – спросил Ждановский, едва сдерживая нетерпение.
Марина сказала, что.
Руки доктора, сжимавшие у горла ворот, невольно разжались. Полушубок упал на снег.
Ждановский медленно нагнулся за ним, не отрывая недоверчивых, застывших глаз от Марины. Подобрал полушубок, встряхнул – да так и остался стоять, забыв накинуть его на плечи.
– Да нет... – забормотал он жалобно. – Как это? Вы что? Это невозможно... вы с ума сошли... я не желаю в этом участвовать, просто не могу...
– Ничего, сможете, – хладнокровно сказала Марина. – Помните, вы у меня в руках! Мне терять нечего, а вам есть что. Даже очень многое. Одним словом, если не хотите лишиться всего в одночасье, придется постараться. И вообще, чего вы трясетесь? Что за «нет», «не могу», «не хочу»... Разве вы не жаждете избавиться от меня?
Блеск в желтоватых глазах Ждановского сказал ей, что да, он жаждет избавиться от нее. И если бы прямо сейчас, на его глазах, ее разбил гром, он счел бы это самым счастливым событием своей жизни.
Как же, наверное, он проклинал тот день, когда из-за авантюризма и жадности своей (разумеется, услуги предателя были щедро оплачены беглыми пленными!) он угодил в руки безжалостной, чудовищно жестокой женщины, которую когда-то считал жалкой, несчастной, глупой, нелепой.
Он брезговал ею тогда.
А теперь она смотрит на него брезгливо, с презрением. И самое ужасное, что он вполне заслуживает ее презрения, потому что боится, не решается ей противиться, а значит, сделает то, о чем она просит.
– Да накиньте полушубок, а то и правда простудитесь да помрете в одночасье. А мне вы нужны живым и здоровым! – усмехнулась Марина.
У Ждановского так тряслись руки, что ей пришлось ему помогать одеться. И в тот миг, когда стояла к нему близко, вдруг мелькнула мысль: а что, если он сейчас выхватит револьвер и выстрелит? Что, если он на все готов, чтобы освободиться?
Но, конечно, он не выхватил никакого револьвера. То ли струсил, то ли, всего вероятней, дома оставил. Под охраной жены!
Слабак. Трус несчастный. Красавчик!
– Клянусь вам, что это моя к вам последняя просьба, – сказала Марина. – Клянусь жизнью. Клянусь свободой, которую я так жажду обрести. Понимаете?
– Я буду дураком, если поверю вашим клятвам, – пробормотал Ждановский.
