Афанасьевна отчаянно махала и что-то выкрикивала, желая привлечь к себе чье-то внимание, однако голос ее невозможно было расслышать: вовсю горланила толпа, а красные тряпки, вздетые на древки, реющие над толпой и гордо называемые знаменами, заслоняли тех людей, внимание которых она старалась привлечь.
– Кто эта дама? – спросила Саша, рассеянно следя взглядом за высокой статной фигурой Елены Афанасьевны («Есть в ней что-то невыносимо провинциальное... А интересно, хороша ли она? Вуаль не дает рассмотреть лица!») и гораздо больше думая сейчас о том, удастся ли Шурке оказаться на Острожной площади вовремя, чтобы сделать хороший
«Там может быть опасно», – чудилось, шепнул кто-то на ухо Саше, однако она не успела внять этому шепоту, потому что Маргарита Владимировна удивленно воскликнула:
– Как кто? Моя богородская соседка, помещица Елена Афанасьевна Вознесенская. Та самая, через которую Дмитрий присылал нам письма. Разве ты не...
– Что? – внезапно охрипнув, перебила Саша. – Как, вы сказали, ее фамилия?
– Вознесенская, – повторила Маргарита Владимировна. – Ее зовут Елена Афанасьевна Вознесенская. А что? Ой, ты только посмотри, ну что за чудеса! Там ее муж стоит! Так вот кого она увидела... А я думаю, чего кинулась вдруг?
Саша всматривалась изо всех сил, но ничего не смогла разглядеть в кипенье человеческих лиц.
– Кто он? – спросила, по-прежнему хрипя. – Кто ее муж?
Маргарита Владимировна кокетливо на нее поглядела:
– А что? Почему тебя интересует чей-то чужой муж? У тебя же свой есть!
Саша могла бы сказать, что «чей-то чужой муж» ее не просто «интересует», но является смыслом ее существования, и если бы на то было его желание, она оставила бы и Дмитрия, и семью, и даже Олечку, пошла бы за ним, «чужим», хоть босиком по горящим углям. Но в том-то и беда, что ему это не нужно, ничего ему не нужно от нее, и та единственная их ночь была забыта им наутро, как помрачение сознания, одурманенного переизбытком алкоголя. Да, она могла бы сказать так, но только вновь в отчаянной надежде, что ошиблась, что перед ней – не
– Кто ее муж?!
– Кто ее муж? Ну, это секрет, – жеманно проговорила Маргарита Владимировна. – Они держат свой брак в секрете. Это так романтично, верно? Одно могу сказать, чтобы навести тебя на мысль: Георгий Владимирович Смольников очень похож на супруга Елены Афанасьевны. Он известный в Энске артист, но его имя – секрет!
И она зачем-то погрозила указательным пальцем. Но Саша не заметила жеста свекрови.
Никакого секрета уже не было. Елена Афанасьевна, откинув вуаль (да, она была красива, красива, она была очень красива с этими ее неправильными чертами и огромными серыми глазами!), бросилась на шею высокому мужчине в длинном пальто с большим меховым воротником. Его темноволосая голова была непокрыта. Нахмуренные брови разошлись, морщинка на высоком белом лбу разгладилась, черные глаза просияли выражением бездумного и безумного счастья.
Ничего подобного Саша в его глазах не видела и не увидит никогда! Это не для нее!
Саша зажмурилась. Никогда больше, никогда не видеть его черных глаз!
– Куда ты, куда? – испуганно забормотала рядом Маргарита Владимировна.
Саша не слышала. Шагнула, уткнулась во что-то большое, пахнущее овчиной.
– Куда прешься, барышня! – добродушно ухмыльнулось это непонятное «что-то», оказавшееся каким-то работягой с широченной грудью в нагольном тулупе. Твердыми руками он взял Сашу за плечи и отстранил.
Она открыла глаза – да так и замерла, как деревянная, неподвижным взглядом уставившись на наивную веточку озябшей, полуувядшей, полуосыпавшейся красной герани, обыкновенной английской булавкой приколотой к замурзанному, засаленному, потертому тулупу.
Герань! Герань... такая же герань, как та, которую она когда-то, день в день, ровно три года назад, несла в Народный дом, чтобы подарить Игорю Вознесенскому!
Давно, как давно это было! Жизнь назад, любовь назад!
Саша снова закрыла глаза. Жизнь кончилась, вся прежняя жизнь кончилась. Теперь Саша знала это совершенно точно, как если бы сама умерла на этом самом месте.
А любовь?
Конечно, они опоздали. Когда Смольников и неотступно следующий за ним Охтин спешились на краю Острожной площади (прямо по Варварке проехать не удалось-таки, пришлось гнать Ковалихой и оврагами в объезд, на Напольно-Замковую и в Острожный переулок) и, сумасшедше, запаленно дыша, бросив коней, побежали к тюремному двору, там уже обезумевше трезвонил колокол тюремной церкви, в который бездумно, ошалело колотил неведомый звонарь, а на дворе качали каких-то бледных, изможденных и явно ошарашенных случившимся людей. Конечно, то были узники, освобождение которых должно было знаменовать «полную победу народных масс над прогнившим самодержавным строем». По крайней мере, именно так провозглашал на Благовещенской площади оратор, требовавший немедля всем идти на штурм Острога.
Почему-то про две других тюрьмы, где тоже томились «узники самодержавия», взбудораженным народом было благополучно забыто. А впрочем, все понятно: ведь именно в старом тюремном замке и содержали тех нескольких политических, которые были осуждены на недавнем процессе сормовских забастовщиков.
Другое дело, что администрация тюрьмы и охрана, сложив оружие, выпустили на волю не только политических, но и уголовников...
Смольников и Охтин прорвались на тюремный двор, и там их закружила толпа.
Им надо было уйти немедленно, лишь только они оказались на тюремном дворе и поняли, что опоздали... опоздали безнадежно. Им надо было уйти молча. Но они не могли!
– Стойте! Назад, по камерам! – крикнул Смольников, выхватывая револьвер и стреляя в воздух. Это было все, что он успел сказать и сделать.
– Сыскные! – раздался визг. – Собаки! Бей их!
Высокий, седой, косматый человек в солдатской шинели, сверкнув ледяным, синим взглядом, с размаху ударил Смольникова в лицо.
Не издав ни звука, тот завалился навзничь, и в следующую минуту толпа сомкнулась над ним.
Потрясенный Охтин вообще ничего не успел ни сказать, ни сделать – револьвер выпал из его онемевших пальцев. Его мертвой хваткой ухватили сзади за шею, потащили куда-то. Сумрак, тьма лиц, распяленных ртов, пустых глаз... Нет, не пустых – пылающих жаждой крови. Его крови, его жизни...
– Охтин! – торжествующе, невыносимо-радостно завизжала вдруг какая-то женщина, и совсем близко с его глазами оказались расширенные светло-карие глаза. – Попался, Охтин! Убийца! Помнишь, ты мою сестру убил?! Помнишь Верку-монашку?! А меня помнишь?!
Скрюченные пальцы вцепились в его волосы и дернули так, что Охтин на миг ослеп от страшной боли.
Он хотел бы ничего больше не видеть, но зрение вернулось, чтобы он мог увидеть лицо своей смерти.
– Сейчас вспомнит, – проворчал тот седой, синеглазый, ударивший Смольникова, и обернулся к Охтину. – Сейчас он у нас все вспомнит!
Охтин молча, зачарованно смотрел в его лицо, чудилось, способное убивать одним только взглядом, как если бы этот человек был не человек, а василиск.
Оживший покойник...
Дыхание уходило из перехваченного чей-то немилосердной рукой горла, сознание меркло. Охтин уже не мог вспомнить, кто он, этот человек, этот воскресший... воскресший... Толпа утихла, умолкла? Нет, стук крови в ушах заглушал все звуки.
Внезапно что-то налетело, вцепилось, потащило, рука-удавка соскочила с горла, Охтин резко, с хрипом
