Шурка умолк, огорченно качая головой, и только сейчас заметил, до чего же внимательно слушает его Мопся.
– И ты в это веришь? – спросила вдруг она.
– Ты сбрендила? – вытаращился на нее Шурка, не поверивший своим ушам. – А как не верить? Почему не верить? Сестра моя говорила, что Анна Васильевна аж сознание иногда теряет от горя. Что ж ей врать?
– Надо тебе к ним сходить, к Салтыковым, – вдруг резко сказала Марина.
У Шурки аж ноги подкосились:
– Мне? С какой радости?
Ой, нет, он не любил ходить на похороны или к больным, на всякие поминки его было просто не затащить. Все, что хотя бы отдаленно пахло чужим горем, вызывало у младшего Русанова чуть ли не рвоту. Наверное, это было что-то нервное, наверное, он ужасный слабак... Правильно говорит тетя Оля, что в тяжелые минуты на него не будет никакой надежды... «Господи! Избавь меня и всех моих близких от тяжелых минут, чтобы им не пришлось возлагать на меня надежды, которые я не смогу оправдать!»
– Сходить, – настойчиво сказала Мопся, – и выяснить все до мельчайших подробностей. У нас, конечно, есть кое-какие сведения о случившемся, но проверить не мешает. И не пялься на меня, как ненормальный! Сходишь, ничего с тобой не сделается. Твоя главная задача уточнить два вопроса. Первое: ранена ли Тамара, или в самом деле у нее просто горячка. Второе: улучишь минутку и проверишь, в тайнике револьвер или его там нет.
– Что?! – снова не поверил услышанному Шурка.
– Не ори! И еще раз говорю: прекрати таращиться на меня, как ненормальный. На афишу смотри! – грозно приказала Марина.
Ну да, конспирация...
«Плоды просвещения» Толстого, «Гедда Габлер» Ибсена, «Гроза» Островского, «Вишневый сад» Чехова, «Ревность» Арцибашева...
– Какой еще револьвер?!
– Самый обыкновенный.
– Откуда у Тамары мог взяться револьвер?
– Тебе это знать не обязательно.
– А где я должен его искать?
– У нее в комнате под кроватью. Около стены одна половица неплотно к полу прилегает, надо ее чем-то подковырнуть и проверить. Понял?
– По... Ничего не понял. Мопся, расскажи толком, объясни!
– А я говорю, тебе лишнего знать не обязательно. Дело, какое велю, сделаешь, доложишь, ну и все, спи себе спокойно!
– Спи спокойно... Доложишь... Тоже мне, генерал лупоглазый выискался! Если ничего не скажешь, даже и не жди, что я куда-то пойду. Ясно? Под кроватью лазить, главное, я должен... Говори, или все, я домой пошел.
– Не гоношись, Русанов, – холодно проговорила Мопся, и темно-карие, всегда блестящие глаза ее вдруг показались Шурке тусклыми и безжизненными, как у змеи. – Может быть, ты хочешь, чтобы тебя к Салтыковым сопровождали боевики товарища Виктора?
– Товарища Вик...
Шурка поперхнулся. Господи, какой он идиот! Почти месяц прошел после той пугающей встречи на Малой Печерской, он и решил, что вырвался на свободу, что если он не сделает попыток с этой публикой снова встретиться, значит, и она оставит его в покое. И ничего дурного не почувствовал даже в звонке Мопси. А ведь все это значит, что он у «товарищей» на крючке, будто глупый карась! И в любую минуту здесь может появиться страшный синеглазый Виктор со своими дуболомами, нажравшимися синюшной колбасы, и...
Что – «и»?
Ну, что-нибудь ужасное. Это они довели Тамарку до сумасшествия, теперь понятно.
– Ладно, – мрачно пробормотала Марина, – так и быть. Хочешь все знать? Слушай. Салтыковой выпал жребий устранить Смольникова. Помнишь, в прошлый раз был такой разговор? Ну вот, руководящая группа решила довести это дело до конца. Тамаре выдали револьвер и приказали... Понимаешь, что приказали сделать? Войти она в полицейское управление вошла, а оттуда ее вынесли на носилках. И в карете «Скорой помощи» отправили на Тихоновскую, в психиатрическую.
– Матушка Пресвятая Богородица... – прошептал Шурка, слишком ошарашенный, чтобы испугаться или испытать какие-то иные чувства, кроме огромного изумления. – Погоди, Мопся, я что-то не пойму... Если ее в психиатрическую отправили, почему она должна быть ранена?
– Потому что она должна была застрелиться, идиот! – прошипела Мопся. – В любом случае, выгорело дело или нет, она должна была застрелиться, как это пыталась сделать Мария Спиридонова. И в том случае, если бы у нее не хватило храбрости выстрелить в Смольникова, ей тоже следовало немедленно покончить с собой. Но, по точным сведениям, никто в Смольникова не стрелял. Дежурный уверяет, что в карете «Скорой помощи» увезли девушку, у которой случился нервный припадок. Вопрос теперь о револьвере. Или Тамару обезоружили во время попытки стрелять – но тогда арестовали бы, конечно, был бы ужасный шум, начались бы обыски, аресты, – или она, дура, притащилась в управление и обнаружила, что забыла револьвер дома. И спятила от ужаса, что такая идиотка. С кисейными барышнями подобное сплошь и рядом бывает!
«Плоды просвещения» Толстого, «Гедда Габлер» Ибсена, «Гроза» Островского, «Вишневый сад» Чехова, «Ревность» Арцибашева...
Шурка таращился в афишу, не видя ни строчки, ни слова. Прелестное лицо Тамары, ее глаза в окружении необычайно черных и пушистых ресниц, ее смоляная головка, ее улыбка, в которой Шурке всегда чудилось что-то печальное, – вот что было перед ним. И, словно беспощадные удары кулаком, били по этому прелестному лицу ненавидящие, грубые выкрики Марины: идиотка, дура...
«Боже, – мучительно размышлял Шурка, – они, Мопся и ее поганые «товарищи», погубили Тамару. Погубят и меня! Зачем я связался с ними? Идиот! Дурак! Это обо мне должна кричать Мопся... не о Тамаре, а обо мне!»
Неизвестно почему вдруг вспомнилось... Как-то раз на уроке истории его спросили о Семилетней войне. Шурка был к уроку совершенно не готов, он вообще терпеть не мог историю, вот химия – это да! – и смог ответить только, что война эта длилась семь лет и была кровопролитна. На вопрос о Столетней войне с важностью ответствовал, что длилась она сто лет и была также кровопролитна. Холодно усмехаясь, преподаватель спросил его о Войне Алой и Белой розы. Шурка принял оскорбленный вид: «Вы можете поставить мне единицу, но издеваться над учениками – жестоко! При чем здесь цветы?!» Этот случай вошел в анналы гимназии, Шурка надолго оставался гордостью всех двоечников.
Еще он вспомнил, как бегал тушить пожар. Если в городе что-то горело, на каланче над острогом торжественно вывешивался черный шар, били в набат, господин полицмейстер, гоголем стоя в коляске, на тройке пегих лошадей мчался на пожар. Туда же бежали толпой и гимназисты – удержать их на уроках было невозможно, никто и не пытался, учителя смирялись. Полицмейстер очень ценил помощь гимназистов, неизменно приказывал пожарным давать им бочку с водой и шлангами, гимназисты качали воду, тушили пламя, а потом получали благодарность от полицмейстера: «Молодцы, господа гимназисты!» Шурка приходил домой мокрый, грязный, промерзший и... счастливый!
Выплыл вдруг из памяти и спор с отцом Философом, преподавателем Закона Божия:
– А вот скажите, батюшка, Илья-пророк взят на небо живым?
– А как же.
– И с конями?
– А как же. Ты это, отрок, к чему?
– Кони живые были?
– А как же? Они ведь везли Илью-пророка, значит, живые.
– Но если они взяты на небо живые, откуда там для них овес?
Класс, затаив дыхание слушавший вопросы и ответы, радостно регочет.
– Ересь! – добродушно посмеивается и отец Философ. – Все это ересь неразумная. Отчего вас не
