интересует, где брал для себя еду Илья-пророк?
– Ну, я думаю, в раю нашлись для него какие-нибудь нектар и амброзия, – еще улыбается Шурка, хотя уже чует подвох.
– Во-первых, вы ошиблись в меню, нектар и амброзию вкушали олимпийские боги. Но ладно, суть дела от этого не меняется, – машет рукой отец Философ. – Отчего же вы думаете, что Господь, позаботившийся о пище для праведников, пропустил мимо такую мелочь, как питание коней? Не считаете ли вы Господа нашего, Творца, Отца небесного, каким-то нерадивым интендантом? Садитесь, отрок, ставлю вам единицу. И к следующему уроку попрошу трижды переписать «Апокалипсис». Для укрепления глаза, ума и души, отрок!
Бог знает, почему именно эти мгновения многотрудной и не столь уж долгой Шуркиной жизни пришли сейчас ему на ум. Словно три бусинки рассыпавшейся низки выкатились. Да-да, почудилось ему вдруг, что вся жизнь его – самоцветное, еще не собранное до конца ожерелье. И оно внезапно сползло с нитки, раскатилось, рассыпалось по углам... и не собрать его больше, и не нанизать... Никогда, никогда!
«Господи! – взмолился он истово, так, словно стоял коленопреклонен перед образами и бился лбом об пол до синяков и кровоподтеков, до гула в голове. – Господи! Сделай так, чтобы это был сон в моей жизни – Мопся, Павел, Виктор, Альмавива, Луженовский, Тамарочка, Мария Спиридонова... Как хорошо во сне: все белое, светлое, чистое! Или, Господи, сделай, чтобы я заболел, чтобы сломал ногу... и меня бы держали дома и не давали вставать, а тем временем всех бы этих «товарищей» арестовали и сослали в какой-нибудь Зерентуй, Нерчинск, Акатуй... Чем дальше, тем лучше! Господи, сделай так! Прямо сейчас!»
Шурка поднял глаза к небу. Серенькое такое весеннее небо было над ним, с которого невесть что просыпаться может – снег или дождь, дождь или снег. Вот только о солнце бессмысленно мечтать... равно как и о милости Божией.
Шурка медленно опустил глаза, незряче скользнул ими по афише.
«Плоды просвещения» Толстого, «Гедда Габлер» Ибсена, «Гроза» Островского, «Вишневый сад» Чехова, «Ревность» Арцибашева...
Нет, не слышит его Бог, не хочет он развеивать кошмары, а также ломать ногу Шурке Русанову. Значит, придется идти к Салтыковым, придется докладывать Мопсе «об исполнении задания», придется влачить это страшное революционное иго...
Господи, да помоги же ты мне!!!
«Письмо Горького о полном его излечении от туберкулеза по методу доктора Манухина вызвало в среде врачей-специалистов, присутствовавших в свое время на докладе доктора Манухина, скептическое отношение. Горький, говорят они, как туберкулезный больной, ничем от других больных не отличается и склонен поддаваться психологическому воздействию, как вообще все туберкулезные больные. Метод доктора Манухина ни с клинической, ни с экспериментальной точки зрения не подходит».
«Русское слово»
«Петроград. Как известно, массовые заболевания на фабриках продолжаются. Рабочие газеты сообщают, что среди рабочих ведется агитация в том смысле, что отравления – дело рук социалистов. Якобы существует комитет отравителей и полиция даже напала на его след».
«Земщина»
«Москва. Окружной суд постановил уничтожить брошюру Льва Толстого «Не могу молчать».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
Как приходит весна? Великопостный звон, потемневший снег на улицах, капель с крыш... Потом звон траурный сменяется развеселым пасхальным благовестом. Потом мы привыкаем к весне и начинаем торопить ее – скорей бы лето!
Одна из примет весны – смена витрин в магазинах и лавках. Убирают шубы и шапки, убирают штуки тяжелых, темных сукон. На смену выложены и вывешены этакие веселенькие материи, причем сплошь для дамских нарядов, как если бы мужчины либо перестали обшиваться вовсе, либо отныне станут заказывать себе костюмы из розового атласа, бледно-зеленого шелка или голубенького, в цветочек, ситца. А шляп, шляпок-то летних какое невероятное множество выставлено! Туфелек открытых! Сандалий! И даже парикмахерские сменили рисунки в витринах: исчезли унылые дамские головы со строгими прическами валиком – у всех нарисованных красоток сплошь пышные кудряшки, там и сям легкомысленные завитки и локончики. Весна, весна, весна...
Весна сего года (как, впрочем, и всех предыдущих годов) ознаменовалась в Энске чередой балов. Не осталось, такое ощущение, ни одного зала в городе, где бы не танцевали! В клубе Коммерческого училища, в Дворянском собрании, в Народном доме, в фойе Николаевского театра, в актовых залах всех гимназий... Ходили слухи, будто даже во Вдовьем доме на Напольно-Монастырской площади престарелые вдовицы намерены устроить музыкальный вечер – духовной музыки, разумеется, ведь отцы-основатели, миллионеры-старообрядцы, ничего другого в стенах сего учреждения не потерпели бы. Но, наверное, это были только глупые слухи. Прочий же Энск, повторимся, веселился вовсю. Однако самый роскошный, самый пышный, самый веселый бал (так называемый «статский», куда даже военные являлись в гражданском платье), по традиции, должен был состояться в Дворянском собрании. Зал там был не бог весть как велик, приглашались только избранные, и попасть туда дочери какого-нибудь присяжного поверенного не было, конечно, никакой надежды. А потанцевать Саше Русановой хотелось до смерти – потанцевать, развеяться! Забыть о печалях собственных, о страшной истории с Тамарой Салтыковой, которую так и не собирались выпускать из психиатрической лечебницы, о странном унынии, охватившем Шурку, прежде такого веселого и смешливого, а сейчас безвылазно сидевшего в своей комнате, словно в заточении, выходившего на улицу лишь по принуждению тети Оли, которая просто видеть не могла, как чахнет и вянет любимый племянник... Она подозревала болезнь первой неудачной любви и сочувственно вздыхала, вспоминая свою собственную любовь – первую, которая стала и последней, пожизненной. На самом деле тетя Оля жестоко ошибалась, ибо племянник был болен первой ненавистью и первым смертельным страхом, но рассказать об этом он никому не смог бы, что и усугубляло его хандру.
Отец по-прежнему, как догадывалась Сашенька, шлялся к омерзительной Кларе и запоем читал почему-то Бальмонта, к которому раньше относился, мягко говоря, снисходительно, позволяя себе даже пародировать его. Особенно такое бывало после какого-нибудь процесса, когда он приходил за поздним ужином на кухню к Дане и провозглашал, тыча пальцем в кастрюли на плите:
Теперь же Бальмонт был в фаворе, над ним никто не насмехался, и он не сходил, фигурально выражаясь, с отцовского письменного стола.
Отец вообще изменился. Раньше любил рассказывать какие-нибудь забавные историйки из своей практики, а теперь только плечами пожимал: «Так, ничего интересного!» и за последнюю неделю только один случай и вспомнил про какого-то жадюгу, который ждал за женой приданого больше, чем получил, чуть не развелся из-за этого и даже отцу за визит не заплатил. Поразительно, какое значение имеют для мужчин деньги! Просто поразительно!
Интересно, они все такие? И... и актеры тоже?
Словом, тоска была у Саши Русановой. И никаких надежд повеселиться! Правда, Константин Анатольевич обещал все же раздобыть пригласительный билет хотя бы на бал в Народном доме, поэтому Сашенька с тетей Олей на всякий случай обновили прошлогоднее бальное платье, сшитое к Сашиному шестнадцатилетию: чуть-чуть заузили в талии, укоротили, по подолу набросили тюлевый чехол не бледно- розового, как раньше, а бледно-, нет – блекло-зеленого цвета, тот же оттенок преобладал теперь в гирлянде вокруг декольте и кружевной берте у пояса. Нужны были бы красивые серьги, но девушкам ничего не полагалось носить, кроме жемчуга, а жемчуг Саша терпеть не могла.
